Огненный крест. Бывшие

Лариса шепотком сводит впечатления о публике: устала, примята, бедна… Погодя замечает, что вагоны в пыли, подтеках, краска облупленная. Я слушаю и поглядываю на Ленинградку: струится обилием огней. Час поздний, а поток автомобилей не скудеет: возвращаются дачники. Небо впереди, за высотным зданием «Гидропроекта» у «Сокола», уже почти в один цвет с ночной синевой. Когда-то там жались один к одному двухэтажные деревянные домишки («Парикмахерская», «Ателье», «Починка обуви»…), текла мутная, похожая на сток нечистот Таракановка…

— Сейчас одна публика ездит в машинах, другая — в трамваях и метро, — рассуждает Лариса, — резкое деление, очень заметное в последние годы. Прежде разграничение не было столь бросающимся в глаза.

— Еще очень много москвичей эмигрировало, — отзываюсь я, — взамен приехали из деревень и мест, где стреляют. Смотри, сколько нерусских.

— Русских-то и нет.

Потом мы молчим. Нас покачивает. Ветер пушит волосы.

Все вокруг знакомо: здесь я вырос…

Поневоле вслушиваюсь в мужские голоса. Они стараются перекрыть грохот. Двое немолодых мужчин вошли и сели впереди и, очевидно, продолжают разговор.

— …Степан Павлович, вы старше. Мне к концу войны было тринадцать, вы с сорок четвертого воевали. Ведь было хуже: голод — пухли, разруха — гнили в землянках, а в городах — без отопления, ставили времянки. Хрен знает что за печурки! А слезы, горе? В каждый дом десятками похоронки. Сплошной вой! Ведь тридцать миллионов погибли…

— Не погибли — сгубили. Немцы вон… всего потеряли шесть миллионов, а воевали со всем светом.

— Согласен… Ведь ни хрена не было! Кусок черного — благодать. Ни масла, ни жиров, ни маргарина. Пробавлялись картошкой…

— Капусту не забывай.

— Да, и это уже в достаток. Другие и того не видели: доходили, умирали… Барахло… Какое?! В опорках, босиком, в солдатских ботинках, трофейных немецких кителях — кто во что горазд.

— Не, больше ватники. Вся Россия — в ватниках, Костя.

— Да. Ведь наше время с тем и сравнить нельзя. Ну хоть хлебом брюхо набьешь, а тогда и того не достанешь. Что там двести — триста граммов на день — да выстой, это стояние на многие часы в дождь, мороз. И все равно на всех не хватало — стой не стой! Ни хрена не было, ложись — и подыхай. А сейчас по тем меркам — изобилие. Жить можно. А люди? Вы посмотрите: опустились — грязные, не следят за собой, даже вши объявились. Почему не следить за собой — в кранах-то пока есть вода? Везде плевки, грязь. Все ломают, жгут, рвут, гадят. Драки, бандитизм. Пьянство несусветное. Разврат. Вор на воре…

Они некоторое время молчат. После тот, что постарше, говорит:

— Я не пророк, Костя, а соображаю так: нет дубинки над людьми — и обозначилось их нутро. При Сталине тряслись. Наказанием отоваривали незамедлительно, и… не пожелаешь врагу. Патриотизм поубавился?.. Нет, Костенька, у нас патриотизм с наказанием в одно слиты… Что людям мешает жить чисто, с достоинством?..

Пожилой мужчина молчит, после все так же неторопливо продолжает:

— Ну нет одежды — имеется старая. Следи да латай, стирай. Будь опрятен. А тут какая-то болезненная опущенность. Нет, Костя, истинное нутро подвылезло. Усталость, само собой… и нутро. Исчезли страх, опасения, нет уважения закона и власти — и вылезло, как чирьи, настоящее из людей. Себя настоящими в зеркало увидели. Вот и все басни о сознательности людей и кто есть люди. С такими «чиряками» в душе коммунизм строить?.. Эх, Ильич…

Знали был люди, что их ждет…

Сейчас народ (и что примечательно — интеллигенция) обращается к Богу за спасением. Но это обращение не принесет избавления от бед и нужд. Вера в своей основе имеет нечто другое — она по своей сути должна исключать возникновение зла, то есть всего того, что происходит сейчас с нами на государственном уровне: боль, страдания, бесчестье, позор… Не избавит Бог от этой чаши, заставит всех испить, и верующих и неверующих, но центральное в этом процессе — протрезвление, то есть организация жизни на иных началах.

И тогда вопрос: способна ли вера преобразовать общество, не впадали ли христианские государства в худшие из зол — терзали, мучали, травили чад своих?

Тогда какой смысл в нашем обращении? Что несет вера?

Это очевидно: Божья воля — в каждом из нас. Следовательно, нужно лишь уметь прочесть ее. А ее не всегда дают прочесть, чаще всего вовсе не дают, поскольку волю Божью разом толкует множество посредников между Создателем и нами, людьми.

Посредники эти, тужась разгадать волю Всевышнего, вносят в объяснения чрезвычайно много своего. Так что мы и не можем ведать, в чем же, собственно, воля Божья.

И вообще, разве могут быть посредники между Богом и человеком? Да простит мне Создатель богохульство, это все равно что иметь посредников между женой и мужем, когда их соединяет страсть.

В чтении воли Божьей не может быть посредников. Мы звеним чужим звоном, словно пустой чугунок на плетне под ветром…

Но даже если мы читаем, познаем волю Божью, какими мы становимся, почему зло все с таким же успехом шествует по земле?..