Огненный рубеж

– Пропустить, – негромко бросил он в пространство, как человек, который не представляет себе, что его слову могут не подчиниться, и, не дожидаясь исполнения, тронул поводья. Толпа же, отпрянув, уходить не собиралась и замерла. Великий князь московский Иван Васильевич остановился и на сей раз посмотрел на людей вдумчиво. Сопровождающий отряд остался далеко за спиной. Немудрено. Великий князь московский гнал коня с бешеной скоростью, будто не в вотчину свою возвращался из Коломны, а летел на крыльях страха, спасаясь от старинного злодея, от дядьки своего Димитрия Шемяки. Где ж отряду за ним угнаться? Водить войско, держать совет, беречь себя от напрасной смерти, таить опаску и гнев в глубине глаз – все это дело княжеское, господское. Сечься-резаться с врагом, пахать, рубить лес, строить дома, ладить дороги – это дело холопское. Неси свой крест покорно, княже… А поменяться местами со своими холопами? Согласился бы? Нет? Что Бог дал, то и дал…

Дядя, тот искал его смерти давно. И как он спасся тогда, малец, со своим братом Юрием, кто разберет?!

– Пропустить, – повторил государь, но теперь иначе: голос его стал мягче, а взгляд – острее. На что толпа откликнулась – притихла, но все же не отступила.

Толпа слепа и покорна. И если она не покоряется твоему слову – ищи в ней супротивника, зачинщика. Ищи измену. Найди татя и отдели от невиновных, а потом покарай без жалости.

– Челом бьем, не погуби, не выдай басурманам! – крикнул расхристанный мужик с щербиной в зубах. Глаза черные, вихры торчмя торчат. Рожа разбойничья, не иначе, нож за голенищем.

– Веру православную защити! – подхватил благообразный старик с седой окладистой бородой, невесть как затесавшийся в толпу.

– Деток малых пожалей! – запричитали бабы в цветастых платках. Те стояли да любопытствовали поодаль.

– Спаси рабов твоих! – хором изрек народ, и крик этот эхом подхватила стая ворон, понесла над землей русской, бескрайней, неприкаянной, притихшей… Ожидающей решения своей участи.

Смотрели кротко, но проехать было нельзя. Узкая улочка не давала развернуть коня, а народ все больше и больше теснил государя. И от толчков, от смутной тревоги, от пережитого накануне напряжения князь ссутулился, потерял величавость и стал как будто одним из своих слуг, испуганных, уставших, отчаявшихся.

Еще немного и слезные причитания сменятся злыми воплями, а там… А там зачинщики сего позорища выйдут из тени. И что тогда? Пленение? Смена власти? Иван почти не сомневался: кто-то собрал и взвинтил народ, неспроста собралась толпа. И, как всегда в минуту опасности, всплыло воспоминание, чужое, но вошедшее в кровь и плоть. Нож метит в глаза, но попутно кромсает лоб, нос, щеки – потом все это превратится в безобразные шрамы, но сейчас несчастная жертва, распростертая на ковре, не думает о будущем. Она вообще больше не думает ни о чем. Боль. Какая она? Короткая, как последний вздох, или бесконечная, как адская мука? Иван тщился и не мог себе представить. Но никогда не спрашивал об этом отца – великого князя Василия по прозвищу Темный или Слепой, которого ослепил его собственный сродник – претендент на московское княжение Димитрий Шемяка. А до этого осудил Василия на лютую расправу простой люд. Тот же самый народ, который ныне окружил князя со всех сторон, который все прибывал и прибывал. Людское море плескалось у самого стремени. Добрые горожане? Все из простых, глаза на мокром месте, рты раззявлены. Не похоже на западню. Но рядом, за их спинами, – другие: чернь, оборванцы, кликуши… Бродячий люд. Среди них наверняка много пришлых, тех, кого суровый княжий приказ выгнал из славного некогда, а теперь униженного Господина Великого Новгорода и перегнал под стены Москвы. Вот уж чья злоба полыхнет со страшной силой.

– Чего ждать-то нам, великий государь? – выкрикнул пронзительный женский голос. – Пожжет-попалит нас татарва али откупимся?

И гомонящая толпа замолчала. Выжидающе. Не испуганно. Настороженно и даже, как показалось князю, с затаенной радостью.

«Отвечать нельзя, – понимал он. – Любой ответ смутьяны примут за слабость. А уж если сказать правду, не поймут…» Размышления князя московского о происходящем носили иногда столь странный характер, что он не мог объяснить и ближайшим своим помощникам всех связей, которые определяли его политику: каким образом покорение Новгорода связано с политическим курсом хана крымского Менгли-Гирея, к примеру? Или почему он всячески препятствует брачным планам своих младших братьев? Или зачем на Руси Святой привечаются иностранцы? «Правда не для всех», – вновь и вновь убеждался государь московский, сначала с горечью, потом со смирением, а теперь он даже рад был тому, что все ключевые решения принимал единовластно. Выходило… нет, не проще, но быстрее…

– Ты, – веско, но негромко сказал князь чернобородому мужику с щербиной вместо переднего зуба, тому, что кричал громче всех, – чей будешь?

Мужик смотрел нахально, но на прямой вопрос ответил почтительно:

– Ефрем, сын Петров, а по прозвищу Волчий Клык. Женского шапочного ряда торговый человек.