Огненный рубеж

Ему казалось, что так он и шел с братом до самой Москвы, казалось, что они дошли до кремлевского рва, когда великого князя Василия вывели под руки на помост и толпа, подогреваемая князем Иваном Можайским, кричала те же слова, которые ныне услышал его сын: «Будь проклят за свою жадность! Господь тебя покарает за грехи». А потом отца увели и за глухими стенами его собственных покоев совершили древнюю византийскую казнь. Иван узнал позднее, что обычай этот пришел из Константинополя, что отец увечный, еще будучи здоров, сам лишал зрения своих врагов. У греков считалось: тот, кто сидит на престоле, не должен иметь никакого изъяна, а потому врагам, ищущим императорского престола, коварные греки наносили увечья. Выкалывали глаза, резали носы… Но иногда, и думать об этом Ивану Васильевичу было особенно непереносимо, в особых случаях, процедуру проводили постепенно – долго держали перед глазами жертвы раскаленный кусок металла, и нестерпимое сияние выжигало роговицу даже через закрытые веки. Зрение гасло постепенно. О, какие же адские муки чинили друг другу дети Адама! Сам Иван Васильевич, хотя и был жесток к своим врагам, никогда не прибегал к этой страшной казни.

Ни до какой Москвы братья, конечно, тогда не дошли. Их вывез из опасного места дядька – князь Иван Ряполовский, верный слуга Василия II. Нес их невзрачный возок по бескрайним заснеженным просторам Руси, а мальчик дремал, погруженный в свою свинцовую думу. Везли их в древний город Муром, в надежде защитить от Шемякиных слуг.

Там детей и сохранили до весны. А потом новый правитель московский выманил-таки детей и отправил их к отцу в Углич – водным путем. Вез их митрополит Иона. Поговаривают, что дал Шемяка митрополиту секретное задание – не уследить за отроками, а если прямо сказать – «случайно» утопить. Однако ж пастырь не взял греха на душу и невредимыми довез ценных пленников до места, где приходил в себя их несчастный отец.

И вот этот миг Иван Васильевич запомнил четко: как открылись для него двери темницы и как чужой, страшный человек с обезображенным лицом – не может быть, чтобы отец! – встал с деревянной лежанки, неловко качнулся, куда-то вперед себя ткнул растопыренными пальцами и прошептал, глядя прямо на мальчика зияющими ранами утраченных глаз: «Ваня, Ванечка, сыночек, где ты?»

И тогда мальчик, превозмогая страх и отвращение, протянул отцу руку.

* * *

В красносельских палатах великого князя – летней хоромине – ничто не приспособлено к осенним холодам. Вот и стоит дом пустой да выхоложенный, а сам князь, в простую одежду переодетый, живет в доме слуги своего верного, да не в хоромах, а в самой что ни на есть черной клетушке. Чтобы люд посадский, возжелав учинить лихо, не отыскал бы его сразу. Где схоронился князь да под какой личиной спрятался, знают только верные люди. А и то сказать, не много таких в его окружении… Да и не было никогда. Дружба, да любовь, да ласка теплая – все это удел простолюдинов. Княжеский же путь – вечная оглядка да верный расчет. Нет друзей, есть союзники. Нет братьев, есть – соперники. Нет любимой, есть – выгода брачная, нет сына, есть – наследник.

О нем-то и болит душа у великого князя, потому что непредсказуем путь молодости, как ни учи, как ни наставляй… Выпить бы вина крепкого, пока не видит никто, и успокоиться… Или помолиться?

Встал государь московской перед образами, положил земной поклон, потом еще один… Живый в помощи Вышнего в крове Бога Небесного водворится…

Слова лились сами собой, а думы устремлялись к Угре-реке.

– Веры нет в тебе, великий государь, – сказал ему владыка ростовский Вассиан, – а веры нет от того, что ты малодушен. Или малодушен ты от безверия, не пойму… Вроде и грозен, и нравом крепок, а битвы своей самой главной, ради которой ты, может быть, и на свет рожден, – избежать хочешь?

Сказал он это князю в тот самый день, когда явился Иван Васильевич в Москву, неожиданно попал в людской водоворот и неожиданно же вырвался из цепких объятий толпы, прорвавшись ко Кремлю. Сказал зло, слов не выбирая и гордости не щадя.

А ведь не так с ним еще год назад разговаривал в беседе духовной. «Страшно князю-то перечить, а?» – как-то раз, сердясь более на себя, чем на Вассиана, спросил его Иван. «За тебя мне страшно, чадо, – просто и ласково ответил ему Вассиан, – страсти тебя терзают лютые, а более всего страх, вот и мучаешься ты, вот и грех за то каинов из твоей души процветает, а тебя мучит. А ты с братьями-то примирись, положи предел усобице».

– Чего боишься, княже? – вопрошал его Вассиан после того, как подвесили посадские жизнь государеву на волосок. – Неужели так прикипел к пути земному, что и участь посмертная тебя не страшит?

Много еще чего говорил тогда Вассиан, склоняя князя к решению: принять бой, отвоевать свободу или погибнуть.

«Вот именно – “или погибнуть”», – думал князь.

И вспоминал Алексин.

– Король Казимир вот-вот подойдет к Ахмату с подмогой, тогда… Что сделаешь, княже? – допытывался митрополит Геронтий.

А остальные согласно кивали.