Огненный рубеж

И мнилось князю порой, что это не Алексин, а Москва пылает смертным огнем, что люди в этом пламени сгорают, словно свечки. По его грехам. Огня Иван не боялся, стрелы, летящей во тьме, – не боялся. А лишний раз рисковать не любил. Потому и приехал он в стольный град Москву тайно, что знал – не поймут горожане, почему князь не на войне. Не поймут, что свою войну он ведет не на поле битвы, а в тишине княжеских покоев. Если убьют князя, кто исполнит его предназначение? То-то и оно, что никто. Да и не нужен он там, на Угре. Все, что мог, сделал. Остальное – дело воевод его верных, которые лучше него знают свое дело. И сын его – не нужен. «Побереги себя, великий государь, – говорили ему советчики-бояре, – вспомни, Димитрий Донской бежал из Москвы, когда пришла нужда. А потом вернулся, и вернулось все на круги своя. И стоит стольный град Москва, сожженный Тохтамышем, краше прежнего. А если ты погибнешь, кормилец? Кто землю Русскую защитит? Сын твой – Иван Молодой? Братья-смутьяны Борис да Андрей?» И то правда, добра они от князя московского не видели, а все больше обиду да понукание. А если не станет его, как обойдутся с молодым Иваном? Не ножом ли острым проведут по глазам?

– Чего хотите вы от меня, люди добрые? – крикнул Иван Третий. Вовсе не для того спросил, чтобы знать их желания, а хотел понять, кто верховодит в безумной толпе. А еще – тянул время. Вот-вот появится его верный отряд.

Как и ожидал Иван Васильевич, мнения разделились. Половина из обступивших его горожан требовала пасть в ноги хану и выплатить дань за все те годы, когда московский князь не ездил в Большую орду. А иная половина требовала от князя возвратиться на Угру и драться с ордой до последней капли крови. Но и те, и другие ждали спасения именно от него.

И правильно делали…

– Не жди, князь, не придут твои люди, – вдруг услышал Иван Васильевич женский голос, негромкий, но разом перекрывший нестройный гам людского волнения, – не жди и не бойся, князь, не тронет тебя твой народ. Иди за мной – покажу выход.

Сказала, и пошла своей дорогой – силуэт расплывчатый, полупрозрачный, то ли есть он, а то ли мороком мелькает… И жуть такая взяла Ивана Васильевича, что хоть криком кричи.

А княжий конь пошел за ней, как заговоренный, сквозь кричащую толпу, которая все еще простирала к своему господину руки, но уже не могла его удержать, будто загадочная сила вела его… добрая или злая? Ох и не любил князь пребывать в неведении, тайные намеки да знаки неведомых сил ненавидел он всей душой. А сейчас? Кто объяснит? Кто вразумит? И прошептал Иван Васильевич слова молитвы к Богородице. Огляделся. Вроде и морок исчез, и бушующее людское море осталось где-то далеко за спиной. Сам же он нежданно-негаданно оказался возле стен Кремля, за что возблагодарил Бога.

* * *

Отец князя Ивана Васильевича носил на глазах черную повязку, чем приводил в смятение своих врагов. Казалось, что глаза его утраченные – это неведомое грозное колдовское оружие, которое он бережет до времени, а когда придет нужда, взглянет грозно на врагов своих и бездыханными падут они к подножию княжеского престола. Боялись Василия Темного враги, а друзей у него отродясь не было. Иван Васильевич и не помнил отца другим – растерянным, молодым, неопытным, бросающимся из крайности в крайность, теряющим и приобретающим. Рубиться мог молодой князь Василий без устали и опаски да жизнь свою на кон ставить, не имея страха в душе, за что и поплатился сполна.

Иван совсем не помнил своего отца до страшного превращения, которое произвел над ним нож Димитрия Шемяки. В память врезалось другое… В ту ночь, когда пленного отца связали и увезли на кровавую расправу, Иван не спал и не плакал. На потолке играли причудливые тени, за дубовой дверью слышался сдавленный шепот няньки Марфы: «Матерь Божия, спаси, сохрани, пощади ангельские душеньки, деток сохрани, Владычица, не виноваты детки».

Потом Марфа замолкла, и Иван Васильевич понял, что их оставили одних – наедине с неведомой бедой. Он скинул одеяло, ступил голыми пятками на холодный каменный пол.

– Молчи! – сказал меньшому Юрию, и голос его, мальчишки, был столь страшен, что меньшой поперхнулся своим нерожденным криком.

– Пошли! – продолжил шестилетний мальчик, и в этот миг кончилось его детство. Зародилось в хилой груди чувство, тяжелое как камень: никто не поможет. Они шли вдвоем, взявшись за руки, под темными сводами Троице-Сергиева монастыря, и старший про себя твердил последнее, что слышал от предавших его взрослых: «Не виноваты детки, не виноваты». Враги искали детей по темным закоулкам и не нашли, потому что в ту ночь они не прятались, а пребывали в движении.