Огненный рубеж

И ведь так сказал, будто глаза государю открыл, будто невдомек ему было, что судьба земли русской на тонкой нити висит, и нить эта в руках врага его Казимира, короля польского. Придет Казимир, и рухнет у русских всякая надежда.

– Отчего ж он пока не пришел? – зло ответствовал тогда Иван Васильевич. – Скажи, владыко!

Обидные мысли шли на ум князю, пока он читал молитву, но он не останавливался до тех пор, пока не положил последний поклон. Что мог – сделал… Теперь и выпить можно, чтобы хоть ненадолго тревога отступила. Пил Иван вино сладкое, неразбавленное. Да и не много пил. Так… Сделает глоток, и в сон его клонит. Сон тяжелый, голова мутная, ноги ватные, все плывет перед глазами, уплывает, вдаль отступает. Бывало, выпив, погружался он в тяжелый сон прямо посреди шумного пира, и бояре да слуги его со страхом ждали пробуждения своего господина. Пробудившись же, первое время испытывал князь тяжелое удивление от мира, обступавшего его.

Вино заиграло в дорогой чаше. Нет, не время еще – дело доделать надо на свежую голову.

– Гришка, – крикнул он своему постельничему, – перо да бумагу!

Взял ларец, раскрыл. Письмо от Ивана Молодого. Не унаследовал Иван сын Иванов ни темной таинственной силы своего деда Василия, ни холодной деловой хватки отца. На мать был похож – тверитянку Марию, тихую, светлую, богомольную. Не жена, а чистый клад. Слова поперек не скажет. Как непохожа она была на его нынешнюю сопрестольницу – нравную Софию византийскую.

О любви речи не шло. Отец хотел замириться с вечным соперником Москвы, Тверью, – и оженил сына в нежном возрасте. Но и зла от супружницы своей юный князь не видел. Хоть была она его годами старше. Не стояло меж ними любви, но поднималось к ней тяжелое невнятное чувство, вроде вины непонятно за какое преступление. Так и текла княжеская жизнь – без утех, свойственных молодости. Жене, впрочем, не изменял – Бога боялся. Однажды только, в Коломне… Никто не без греха… И надо же было случиться, что ровно на следующий день пришло ему известие о смерти супруги.

И сын Иван оказался нравом на мать похож. Тихий, смиренный, лицом длинный, волосы рыжеватые – не отцовская порода. Не понимал его отец. И чем больше не понимал, тем яростнее расчищал ему путь к престолу, тесня братьев, и с горечью предчувствуя, что и сыновьям Софии придется потесниться. Не отдавать же, в самом деле, престол юному Василию? Тот – совсем дитя, неясно, каким будет. А Иван Молодой воин, но не боец, умник, но не державец. Не понимал он отца, а только исполнял волю его.

Хан Ахмат и Казимир – от их решений зависела сейчас судьба войска московского и земли русской. От их решения, да от мужества русских воевод, да еще от Господа Бога. А от государя, который мерзнет в летнем домике, много ли зависит? «Умел бы порчу наводить – навел бы!» – пришла в голову дурная мысль, и великий князь, вздрогнув, перекрестился. Не был праведником никогда, но темного знания чурался, не верил в бабий наговор, колдовские приметы. От того и вздрогнул, что мысль чудная… чужая, глупая, ненастоящая, а засела в голове – не отогнать.

А ну как занеможет старый Казимир да сляжет? От кого тогда хану помощи ждать? А не будет хану помощи, глядишь, и не пойдет правитель Большой орды на Русь.

Абы да кабы росли бы во рту грибы, так был бы не рот, а был бы огород…

Скрипнула половица, свечка потухла. За раздумьями и не заметил Иван Васильевич, как ночь тяжелая, ночь осенняя опустилась…

– Гришка, принеси огня! – крикнул. А нет ответа. Заснул, что ли, стервец?

Скрипнула снова половица, и вдруг сердце замерло, а потом забилось скачущим зайцем. Что там владыка Вассиан говорил? Мужество? Пробует великий князь перекреститься – рука отяжелела, слова молитвы на губах застывают.

«Абы да кабы… Верю да уповаю… Или жив будешь, или умрешь. Вилами на воде писано. А хочешь, князь, слово верное? Обещание нерушимое?..»

И неясно, кто говорит, вроде внутри голос, а чужой, вроде и снаружи, а болью внутри отзывается. И не женский, и не мужской.

– Должок за тобой, князь, помнишь, нет ли?

Не помнил князь никаких долгов, вычеркивал из памяти имена благодетелей, которые спасли его да его отца от смерти лютой. Потому что долг вышел бы слишком велик, вовек не расплатишься. Больше, чем дань татарве, которую перестал он выплачивать точь-в-точь с того дня, как спалил хан Ахмат городок Алексин. Словно бы каленым железом выжег из себя Иван Васильевич эту слабость – благодарность благодетелям. Научил его этому отец, который любую помощь сам принимал как возвращение долга. Только раз не выдержал юный князь, и слово сказал отцу в защиту дядьки своего Василия Серпуховского…

– От себя говоришь или надоумил тебя кто? – спросил его тогда великий князь Василий Васильевич.

– От себя. Простить бы… Столько он сделал для нас…

– Бог простит, – мертвым голосом ответил отец и отправил своего прежнего благодетеля в кандалы. Вместе с семьей.

А теперь…

– Отродясь не жил государь в долг, – прошептал в ответ Иван Васильевич.

– Узнал меня, князь?

– Кто ты?

– Ты ведаешь… – ответил голос, и погасшая свеча полыхнула синим пламенем.