Огни большого города

Намеревался ли Александр Петрович в результате постоянной творческой работы добраться до вершин воображения, вставив рефреном в свой письменный труд эту безымянно помывшуюся в 1895-м году? Собирался ли он показать всю эту давнишнюю купальщицу в ее черно-белом абсурдном величии, мерцании старинных кинокадров, изыске талантливой режиссуры, заветной трескотне несовершенной кинопроекционной установки? Ведь в конце концов могла бы получиться великолепная история об всем, что с нами происходило в преддверии конца ХХ века и начала ХХI. Тем более что, в отличие от профессора, он полагал, что все возможно не только в нашей огромной вечерней Москве, а вообще где бы то ни было. От американских морей до советских полей. От китайских угодий до эстрадных пародий. При этом такая утренняя эрекция, такой силы и энергии, может быть только у него. И такие выразительные сновидения с участием Нормы Джин Бейкер и ее изогнутого саксофона, с которым она, совершенно без всего на голом теле, выходила из ванной комнаты, но уже при более совершенном оборудовании киносъемок. Что существенно отличало ее от той брюнетки из 1895 года, помывшейся при треске старинной кинопроекционной установки.

Более того: его выдающийся реферат способен был даже когда-нибудь стать не просто рукописным творением друга моего в длинном пальто отечественного пошива, а книгой в твердом, словно дверь, переплете. Белые страницы, черный шрифт, отменный корешок, цветной всплеск воображения, толпы и толпы читателей. Такое при нынешней советской власти, конечно, вряд ли возможно, а вот в ближайшем ХХI веке очень даже может быть. Он-то уж точно (кричал мой товарищ) наступит следом за ХХ, как бы кто ни упирался! В такое надо только верить, и на этом сложнейшем пути никогда не сдаваться. Разве что у лучшего друга на 3-ем этаже по паре граненых жахнуть вечерком и, если сильно с его пустырными премиальными подфартит, мелкими золотистыми шпротами закусить, чтобы к утру мысли стали ясней и прозрачней.

XI.

Для размещения на тех же «страницах былого» годились и разные другие фрагменты, представлявшие собой неоспоримые факты совмещения несовместимого и объяснения необъяснимого. Нельзя же в самом деле все совместить и все объяснить. Как меня в моей кепке, так и его в его шляпе. И эту чистоплотную женщину особенно трудно совместить с нашим повседневным коммунизмом, о котором я знать ничего не знал и по сей день не знаю. Думаю, что и совмещение с нашим сегодняшним капитализмом тоже вряд ли возможно. Я, конечно, может, и подручный геодезиста. Это точно. И в битком набитом автобусе я тоже пассажир. Но не совсем же юный пионер. Я много и трудно работаю. Я под вечер очень зверски устаю. Но никогда я не был против всяких таких рефератов, а тем более когда автор – мой лучший друг и товарищ с самого нашего «босоногого детства». Нет в мире ничего более стоящего, более настоящего, более примечательного, чем наша с ним многолетняя дружба. Святы и неоспоримы воспоминания о том, как мы в детстве курили с ним на чердаке, а внизу кто-то кричал: «Я вот тебе сейчас наступлю на мой черный шланг!».

А чтобы меня показать поясней и прозрачней в своем выдающемся реферате, так это он тоже предполагал: «Ты бы разок пошел и сфотографировался на всякий случай». – «С плюшевым мишкой?» – спросил я. – «Нет, с совковой лопатой». Я сфотографировался в своей кепке, но без лопаты. Он сказал: «Ты не мог, что ли, фэйс свой поумнее сделать?» Два дня затем он с увлечением писал свое сочинение у себя на 6-м этаже и даже на кафедру не ездил; потом у меня в комнате появился и сообщил: «Не получается пока никуда тебя вставить. Весь ваш пустырь получается, а ты нет. Луна во всю светит, а тебя опять нет. Промасленные телогрейки существуют в вашей каптерке, а тебя на них отчего-то не видно. Один только лес какой-то вдали, и совковая лопата у дальней стены… Я вот поэтому ничего не могу пока сделать. Я сижу и пишу, а мама за полинялой шторой на своей машинке печатает. Она, значит, печатает, и машинка честно трещит, а я сам думаю: “На кой черт ты в реферате сдался? Тебя и в твоей комнате вполне достаточно”».