Огни большого города

Расследование множества других преступлений могло завершиться более успешно, однако и оно оказалось в таком глубоком историческом тупике, в каком никогда ничего не оказывалось, а особенно разбирательство по случаю нового нашумевшего дела, связанного с хищениями вяленой и сушеной рыбы в особо крупных масштабах. Выдающаяся же привычка Александра Петровича совмещать несовместимое и объяснять необъяснимое сохранилась в неизменном виде. Лишь только однажды пришлось ему мучительно от этой привычки отказаться. И то, замечу, случилось это не тогда, когда в ближайший к нашему дому гастроном «У летчиков» снова что-то в мешках завезли, похожее на взрывчатку в тротиловом эквиваленте, а тогда, когда он ясно представил свою личную необходимость еще раз напомнить профессору Дроцкому «о тщете сущего и хрупкости человеческой жизни», а также о том, что «убийца был коммунист». Они опять, по старой привычке, кричали друг на друга: видавший виды профессор и молодой долговязый студент. И Александр Петрович, вдоволь накричавшись, с такой силой хлопнул тяжелой кафедральной дверью, что гипсовый бюст Фридриха Энгельса сорвался с верхотуры шкафа и, долю секунды с недоумением повисев в воздухе, разбился об профессора весь и вдребезги. Надо ли говорить, что после этого товарищ сел в трамвай и поехал на нем неизвестно куда?

Я по случая его отъезда снова долго нигде не видел его, в том числе и в своей комнате. Я и по телефону ему звонил, но он не отвечал. А мама его не сразу, но отвечала. У него, еще раз скажу, была очень красивая худощавая мама с алой гвоздикой в темных, как южная ночь, волосах. Она сидела за полинялой шторой в ее вечернем платье с глубоким вырезом на груди и печатала на пишущей машинке. Она, не отрываясь от работы, мне говорила, что он отправился в город, чтобы, наверное, в длинном пальто, своей шляпе и нитяных перчатках постоять на промозглом ветру у парапета на Большом Каменном мосту.

– Для чего?

– Не знаю. Я за полинялой шторой на механической машинке печатала, а он собрался и ушел. Я его отговаривала… Но вы же… Вы же ведь Армяков?

– Армяков.

– Николай?

– Николай.

– Значит, это вы работаете помощником главного геодезиста?

– Да.

– Значит, это вы хорошо знаете характер моего сына?

– Ну… наверное…

– Тогда перестаньте звонить!

Она вешала трубку, и я ощущал то, чего раньше не ощущал. Я чувствовал странную сущность моего друга. Мне казалось, что я догадываюсь, кто он такой, откуда взялся и для чего пришел в этот мир. Он и в город отправился в силу своей фантастической необходимости. Он почувствовал эту необходимость, и внутренние силы заставили его, облаченного в темное и длинное отечественное пальто, отправиться на Большой Каменный мост. Там он в своей шляпе, больших ботинках и нитяных перчатках стоял у парапета. Темно-зеленое небо предзимней столицы простиралось над ним. И дождик шел, и ветер дул. А он стоял, и сигаретный дым уносился прочь от него. А он стоял и курил на мосту, посреди мегаполиса; курил и любовался на художественную архитектуру кондитерской фабрики «Красный октябрь», на темные воды реки и опрокинутые в эти воды желтые прибрежные фонари. Он, наверное, для того и появился на этом мосту, чтобы что-то понять и в чем-то убедиться.

XVIII.

Вскоре подоспели другие события. Из них обострение сейсмической обстановки в Карякии значительно менее известно, чем закономерное поражение СССР в тотальной звездной войне с США. Вместе с тем резкое нарастание повседневного обнищания населения не так бросалось в глаза, как высадка на живописном приморском полуострове отечественных мужчин в форме цвета придорожного лопуха, закончившаяся, как известно, оттоком отдыхающих во всех направлениях. Были и все остальные события, известные мне не в равной степени, а то и вовсе неизвестные. Часть этих событий была, видимо, как-то связана с нашей с ним многолетней дружбой, а часть с его долгой и нетрафаретной учебой на той же кафедре. При этом значительная часть ни с какой кафедрой связана не была, как и с его учебой среди ее пыльных вершин. Тем не менее он в разговоре со мной, имевшем место на закате перестройки, употребил пару-тройку резких выражений, имевших широкое хождение и до начала какой-либо перестройки. В числе их самым мягким было выражение, далекое не от моего воспоминания о нем, а от дословного воспроизведения на писчей бумаге.