Огни большого города

После таких его слов мне что оставалось делать? Мне ничего не оставалось, как только с целью обеспечения дальнейшего успеха наших посиделок свою заначку «партийного» из шкафа достать. Но я не достал: не было ее там, под моим нательным бельем: выпили всю дня за два до судебного заседания. Из-за чего при свете городских огней пришлось бежать к «У летчикам». Очередная доброта Арнольда Моисеевича, соседа моего и технолога по специальности, очень оказалась кстати: Моисеич мне три рубля одолжил. А разгулявшаяся осенняя непогода не совсем была кстати в самом центре Москвы, по темным тротуарам которого я сквозь снег с дождем несся в своей матерчатой кепке и куртке из ткани «болонья». Навстречу светящейся улетной вывеске. Мимо известного памятнику автору «Пира во время чумы» и нашего кинотеатра, где тогда кино показывали – по правую руку от автора. Без пяти девять влетел в двери «У летчиков», а в одну минуту одиннадцатого оттуда вылетел. (Плоскую банку шпрот я, кстати, тогда тоже купил. Не всегда же знаменитый советский дефицит продовольственных продуктов являлся главной составляющей жизни в бывшем СССР…)

А уже ночью по моему ламповому радио темнокожая женщина где-то за океаном запела, и Александр Петрович сказал, что, скорее всего, она поет о том, что жизнь еще непознаваемей, чем любое его о ней представление, не говоря уж про мое. Я что-то, кажется, возразил, а он сказал: «Это уж наверняка, как ты в нее пальцем ни тыкай, как чего в нее ни суй». Далее он сказал то, что я дословно не помню, но по смыслу получалось, что даже если он когда-нибудь по заданию профессионального идеолога, профессора Дроцкого, заведующего кафедрой, допишет свой блестящий реферат по повседневному коммунизму, то и тогда не удастся ему в точности повторить триумфальный подъем человека из коленно-локтевого положения в сторону ночного светила. Оно к тому времени уже взошло, но не идеально круглое. Это характерно для Москвы, где не всегда небесные светила являются самыми круглыми.

А когда Александр Петрович к окну подошел, то я сразу понял, что это он к окну подошел, мой лучший друг и товарищ. Тем более что у окна он, высокий и талантливый, сперва стоял некоторое время без единого слова. В своем «джазом» пиджаке и широком галстуке в кривых фиолетовых огурцах. А потом сказал почему-то не про нашу вечернюю Москву и даже не про все отечественное мироздание, где, как известно, всякое случается, а про расстояние от моей комнаты до ночного светила, ближайшего к нам:

– 365 тысяч километров от твоего шкафа до обратной стороны Луны. Ничего себе расстояние… А до Созвездия Рыбы, каковое между Овном и Водолеем? Это вообще во много раз больше того, что я за всю жизнь смогу на своих длинных ногах по Большому Каменному мосту пройти, а ты в своей матерчатой кепке по вашей строительной площадке пробежать. Человек же из коленно-локтевого положения когда-нибудь поднимется, не навсегда же он в этой позе затормозился. Но данный подъем бывает труден и долог, очень труден и очень долог… А то и нереален… совсем.

И он мне это говорил, а я разглядывал государственные ордена на моей вчерашней «Правде». Я эту «Правду» в те далекие годы всегда на стол стелил, чтобы свою кастрюлю на газету ставить, а не на голую поверхность стола. На кой черт сдались все эти ордена? На кой дьявол нужны все эти атрибуты, вся эта проклятая государственная мишура, если даже то, что Александр Петрович мне говорит почти каждый вечер, я понять не могу?

Все это в моем понимании было очень загадочно, очень таинственно. Приблизительно так, как появление величественных шпилей и горельефов в туманах первобытных болот, клубившихся в те осенние дни над нашей строительной площадкой.

XV.