Огни большого города

Возможно, причина была именно эта, а может, какая другая. Возможно, что и вовсе не было никакой очевидной причины, поскольку в его действиях не всегда можно было что-либо отыскать или как-либо разобраться, почему он так поступил. Вот и тогда, в тот необычно тихий, почти безветренный день. Я, как всегда, в своей матерчатой кепке уехал из своей комнаты на нашу будущую стройку, где опять намечалась выдача премиальных, а он на том же железном трамвае и в том же длинном пальто приехал на кафедру. И на этой кафедре вообще ни о чем не обмолвился, кроме 51-го тома из полного собрания сочинений В.И. Ленина. Он даже специально выделил пятый сверху абзац, в котором, кроме всех прочих, была и такая строка, где черным по белому было сказано: «Я, товарищи, насчет мировой революции не пошутил. Я пошутил в преддверии всеобщего сифилиса головного мозга». С какой целью он данную цитату процитировал, он мне затруднился сказать, хотя и сказал: «Очень уж написано от души!» Зато профессор колбасу резать сразу закончил. После чего несколько времени он простоял с согнутой спиной и, можно сказать, неподвижно. Как и Александр Петрович, который тоже стоял неподвижно, но, в отличие от профессора, с очень прямой спиной. Профессор затем медленно выпрямился и шагнул в направлении товарища, а тот шагнул в направлении профессора. Оба остановились на расстоянии вытянутой руки друг от друга и почти одновременно стали оба кричать. Они оба стояли посреди кафедры малоизвестных страниц марксизма-ленинизма и кричали друг на друга: видавший виды профессор и молодой талантливый студент. С его слов мне не известны ни смысл выкрикнутых фраз и выражений, ни их содержание, но известно, что в тот же день Александра Петровича сначала куда-то вызвали, где был Дзержинский в раме на стене. Кто и что ему там сказал, осталось в истории нашей с ним дружбы, а также вечерней Москвы, однако факт тот, что потом, когда он как-то гортанно пропел про «сифилис головного мозга», его оттуда выгнали, и только под вечер он сумел догнать свою шляпу на Большом Каменном мосту. В итоге его отчислили с 3-го курса, однако мама его кому-то позвонила, куда-то сходила, с кем-то встретилась, и в последний день того же октября его восстановили на курсе, кажется, на 4-ом. Случай вышел необычный, но мифологии никакой. Разве что с верхотуры кафедрального шкафа навернулся и вдребезги разбился об паркетный пол гипсовый бюст Фридриха Энгельса с инвентарным номером на нем. Но и это – со слов моего друга.

XIV.

Некоторые другие высказывания друга и товарища тоже были предельно остры и содержательны, а иной раз спонтанны и хаотичны, хотя почти всегда по поводу скрытого смысла многочисленных областей нашей тогдашней жизни. Он в своих рассуждениях иногда так высоко поднимался, что я видел его под потолком в моей комнате. Он же ведь рассуждал не о носках на теплой трубе: о них-то что рассуждать. Он размышлял о мироздании, советской власти, холодной войне, человечестве, о двух огромных противоборствующих системах. Говорил он и о том, что не одними только баночными шпротами жив современный человек. Я, впрочем, об этом сам ему говорил, но значительно реже и другими словами.

Из тех же, которые тоже как-то по-своему выражались и с которыми он на практике пробовал осуществить нечто совершенно вожделенное и природой обоснованное, я всех помню по именам и профессиям. То есть не всех, но почти. И тех, которые с холодной брусчатки площади имени Валерия Чкалова, и тех, которые у трех столичных вокзалов особенно заоблачных цен не заламывали. Была и симпатичная, худенькая машинистка, знавшая наизусть небольшую трагедию Пушкина «Пир во время чумы», а также бледнолицая, с короткой стрижкой труженица с Центрального телеграфа. Она не знала наизусть никаких трагедий, но категорически отказалась снимать пальто в моей прокуренной комнате. Сослалась на то, что «есть у нее родная тетя; так вот; эта ее родная тетя категорически запрещает ей заниматься такими вещами в гостях у мало знакомых людей». Александр Петрович стал ее убеждать. Он стал говорить, что от 96-й позиции по «Камасутре» тетя ее сама бы не отказалось. Какая тетя в здравом уме откажется от подъема всего тела из коленно-локтевого положения в сторону восходящей луны? Однако не убедил.

Еще одна была то ли блондинкой, то ли брюнеткой в оранжевой юбке и зеленых колготках. Очень красивая, особенно в бедрах. В сапогах на платформе. Умело накрашенная. Алый лак вот только на ногтях несколько облупился. А вообще-то, пальцы длинные, и ноги не очень короткие… Фамилия у нее, по странному совпадению с кассиршей из наши ближайших «У летчиков», была, кажется, тоже Мормыхина. Ну да фиг с ней с фамилией. Главное, что она приносила дагестанский коньяк с тремя звездами на этикетке и с дымящейся сковородкой входила в комнату. Поставив сковородку на мою вчерашнюю «Правду», она говорила: «Пожалуйте, пареньки, на котлетки!». И Александр Петрович тут же вскакивал и кричал: «А давай! Наливай!» А я отзывался: «Вот! Уже наливаю!» А она говорила: «И мне не забудьте плеснуть!»