Огни большого города

Раза два или три она оставалась у меня ночевать. При погашенном электричестве она снимала своим зеленые колготки, затем лежала под единственной из моих более-менее свежих простыней, дней пять назад принесенной из прачечной. В молчании полежав минут пять, она прекращала молча лежать: «Да ложись ты уже, Александр Петрович. Чего ты все, как юный коммунист, по комнате колобродишь? Вон и другу твоему сранья на стройку подыматься, а мне за прилавком оттягиваться. Совсем уж тебя заждалась!» Он откликался: «Все! Почти готов! Уже пиджак снимаю!»

А о том, что она была примерно такая же, как Норма Джин Бейкер Мортинсон, то есть Мэрилин Монро, я мог бы ничего не говорить, но скажу: не всем же у нас быть, как Норма Джин Бейкер Мортинсон, то есть Мэрилин Монро. У той все ж таки ее трудная американская юность, а у этой нелегкая советская молодость. Та не носила зеленые колготки, а эта носила. Та – с феноменальными физическими достоинствами и завидным кинематографическим талантом, и сам Джон Ф. Кеннеди ей что-то говорил. А этой Джон Ф. Кеннеди ни слова не сказал. В отличие от ее начальника, который сказал ей значительно больше слов, чем она ему. Хотя и у нее свои физические достоинства. Их мой товарищ в конце того же октября подробно изучил на моем пружинном диване. Это я сам видел, растягивая свой резиновый эспандер на заре. Могу (при желании) показать.

А потом так как-то вышло, что некому стало с этой сковородкой в комнату входить. Так как-то случилось в начале зимы того же года. Пропал дагестанский коньяк, и звезды на этикете угасли вместе с этикеткой. Я точно не помню, как это произошло. Тогда много чего происходило, всего не запомнишь. Кажется, было какое-то крупное «рыбное дело» в Москве. В процессе расследования этого крупного «рыбного дела» много кого взяли, в том числе рыбы и людей. И ее тоже взяли. С поличным. При продаже двух мешков сушеной воблы в одни руки – против одного положенного. Процесс был показательный. В Народном суде Центрального района города Москвы. Там, где круглые электрические плафоны, как на станции метро «Парк Культуры». И маленький милиционер в красивой фуражке и с настоящим пистолетом.

Александр Петрович до позднего вечера ко мне не приходил. По уважительной причине. Он, как сам объяснил, покинул пыльные вершины своей идеологической кафедры, и на трамвае приехал сразу в суд. И в 18-м зале этого суда выступил в качестве свидетеля со стороны общественной защиты. Защита получилась очень сильная, очень творческая, искренняя и содержательная. Хотя и без его фетровой шляпы, которую он, естественно, в 18-зале снял, чтобы не очень наглеть. Он, в частности, утверждал, что никаких четырех мешков не было и не могло быть, так как в момент отпуска такого количества сушеной воблы в одни руки он ночевал с подсудимой на моем пружинном диване, и скрип диванных пружин теперь в душе его и в памяти тоже его. Суд, правда, это в качестве доказательства ее невиновности не принял, посчитав сексуальной распущенностью как гражданки Мормыхиной, так и самого Александра Петровича. В результате: ей – три года на стройке народного хозяйства и пять лет без права въезда в Москву (тогда это «химией» называлось), а ему – частое определение на кафедру малоизвестных страниц марксизма-ленинизма, где он на 3-ему курсе постоянно учился.

Он после проигрыша пришел ко мне: никуда больше идти не захотел. И, не сняв шляпы, долго в молчании сидел в моей комнате за столом, положив на вчерашнюю «Правду» свои длинные руки в серых нитяных перчатках. А я тогда только что с нашего строительного пустыря домой вернулся. Сергей Львович, мой тогдашний начальник-геодезист, в этот день с такой силой разнес всю бригаду за пропажу совковой лопаты, стоявшей всегда у задней стены нашей производственной каптерки, что ни жить, ни работать никому не хотелось.

Так что к вечеру я очень устал; настроение – дрянь. Но пельмени сварил. С горошинами черного перца и лавровым листом. Они тихо всплыли, как это в те давние годы с ними бывало, и я их в кастрюле принес в комнату и на свою вчерашнюю «Правду» поставил. А товарищ на них даже не взглянул. Я крышку открываю, и запах по всей комнате, а ему хоть бы хрен. Я крышку закрываю, а ему вновь хоть бы что. Я опять эту крышку открываю со всей щедростью, на какую способен, а он говорит: «Да хватит тебе с этой крышкой возиться!» Тогда я его о чем-то важном спросил, но он не ответил. Я опять о чем-то спросил, должно быть, самом существенном, и он тогда сказал:

– Да какая там, друг ты мой подручный, совковая лопата. Ты глубже копай.

– Да, куда уж глубже, Александр Петрович…

– А ты попробуй. Я вот сегодня копнул – и чего? Я им про 96-ю по «Камасутре», а они мне про эти мешки! Ну чего такого уж особенного сделала эта сексапильная труженица советской торговли, входившая в твою прокуренную комнату с горячей сковородкой? Что? Ни-че-го. Воблу надо почаще завозить… Воблу! (Тут он ударил кулаком по воздуху.) А не наших с тобой женщин в тюрьму сажать!