Огонь и сталь (СИ)

— Хорошо я умею изображать горе, верно? — ее смех, сиплый и лающий, смолк, когда сутай-рат не разделил ее веселья. — Уходи подвалом, там есть тоннель в Крысиную нору, а я останусь здесь скорбеть. Не бойся за себя или сестру, — ее улыбка исполнилась нежности. — Никогда не смогу полюбить Скайрим. А Сиродил, говорят, просто рай для алхимика.

***

— Ты же так хотел слышать, Цицерон. Теперь ты слышишь меня… отчего ты расстроен?

Шут лишь сердито засопел, возя деревянной ложкой в миске с кашей со снежными ягодами, темно-красными и терпкими. Имперец аккуратно подцепил одну двумя пальцами, задумчиво покатал, после чего резко сжал. Кожица лопнула с тихим треском, сок брызнул на лицо Хранителя, расцветив его алыми веснушками. Матушка спокойненько спала в своем гробике, цветы, которые верный Цицерон принес ей позавчера, уже завяли, поникли. Надо нарвать новых, красивых-красивых, но бедный Дурак Червей боится, не смеет показаться на глаза Матушке. Дура-Дагни иногда так вопит, что гаер едва не глохнет, зажимает уши, но все равно слышит ее. Цицерон не хочет ее слышать, не хочет! Он хочет, чтобы она заткнулась, замолчала навсегда!

— Я думала, ты меня любишь… а ты меня бросил. Похоронил во льду, мои кости никто не согреет. Только русалки поют мне… а раньше ты мне пел. Если птичка закричала…

— Сверну ей шейку, чтоб молчала, — закончил Цицерон, хихикая, слизывая с пальцев ягодный сок. Она его слышала, шлюха из данстарской таверны «Пик ветров» знает его песенки. А Слышащая? Знает Слышащая хоть один его стишок? Погрустнев, мужчина отодвинул тарелку, глотнул эля из кружки и сморщился. Экая кислятина!

— Расскажи мне о ней. О той женщине, из-за которой ты меня убил. Она красива? Красивее, чем я?

Скоморох не ответил. Мертвая всяко не поймет его, живого. Сердце Цицерона бьется, глаза видят, а руки держат кинжал. Но сейчас он ощущает себя таким же холодным, как тело, что он оставил в Ингвильде. Мертвой там самое место, гуляй по пещере с остальными призраками, а она, глупая, за ним увязалась… мертвячка холодная, змея подколодная, с Цицероном гуляет, своих бед не знает. Уж оставил бы он ее в таверне лучше, не шипела бы девка сейчас ему в уши. И не заткнешь ведь ее!

— Почему ты не зовешь меня по имени, Цицерон? Меня зовут Дагни, ты забыл? Дагни, Дагни, Дагни…

— Замолчи! — взвыл Хранитель, вскакивая. Стол полетел в другой конец комнаты, миска разбилась, каша заляпала лежащую на поду медвежью шкуру, эль расплескался. Шут обессилено опустился на колени, сжимая в ладонях голову. Виски пульсировали тупой болью, на смену голосу мертвой, сухому и тихому, будто ледок трещит под подошвой сапога, пришли тысяча шепотков, то сливающихся во едино, то рассыпающихся на голоса, мужские, женские, детские, и каждый из них твердил свое имя. Десятки, сотни имен, звучащих в унисон, обращались одним. Сначала имперцу казалось, что вновь мертвая заладила свою песню, но нет. Деметра. Все они твердили ему одно. Деметра. Слышащая.

— Ты страдаешь, — сказала она почти нежно, — даже больше чем я. Ты жив, но сердце твое умерло, а пепел его в руках этой женщины. Ты… я помню, ты говорил мне о ней. Волосы цвета бледного золота, глаза словно грозовое небо. Деметра… ее зовут Деметра. А я — всего лишь Дагни… хочешь, я помогу тебе завевать ее?

Цицерон аж подпрыгнул на месте. Завоевать… мертвая поможет ему? Но… глупая врунья, нет, Дурак Червей ей не поверит. Призрак не сможет заставить Деметру полюбить несчастного, одинокого, бедного Хранителя, верного–верного Цицерона. Не сможет.

— Не верь, Цицерон, ты глупой девице, обманет тебя, ощиплет как птицу, — стишок получился совсем дрянной, рифма не к даэдра, да и вообще… мужчина горько вздохнул, поднимаясь на ноги. Дура–мертвячка, наконец, затихла, и скоморох с наслаждением прислушивался к густой тишине Убежища. Матушка тоже любит тишину, ей бы не понравилась, ей бы ой как не понравилась болтовня шлюшьей покойницы. Матушка хоть и не отвечает, но слушать любит Цицерона, только Цицерона, и никакая Дагни ей не нужна.

— Дагни… — имя северное, колким могильным холодком пробежало по губам, и имперец сердито сплюнул сквозь зубы. Сколько померло этих Дагни во всем Севере, сколько потаскух сгинули?! Пнув глиняную миску из-под каши, шут побрел к Матушке. Рассвело, должно быть, нужно пожелать ей доброго утра. Доброго, кровавого утречка, ведь наверняка сейчас один ее детей режет горло своей жертве.

— Нужно наточить кинжал, что бы сверкал, лучился и… — слова застыли у него в горле, обратились крохотными льдинками и провалились в желудок. Безмолвие дрожало от едва слышного хихиканья и шепота, дрожали и руки скомороха, глаза его потемнели, обратившись из золотистых в карие, пылающие яростью и возмущением. Посвященный, мальчишка–сопляк, лопоухий и носатый, пытался втиснуться в саркофаг Матери Ночи под восторженные шепотки своих товарищей.

— Ну, чего ты… подвинь ее!