Огонь и сталь (СИ)

Глаза, остекленевшие, устремившие невидящий взгляд в ледяной потолок пещеры, подернулись мутной пленкой, как у дохлой рыбы. Несмотря на царящий в коридорах Ингвильда холод, тело начало гнить. Трупные пятна распускались пышными ядовитыми цветами на синюшной коже мертвой девушки, тлен медленно, неторопливо начал забирать всю ее красоту. А она улыбалась. Уголки губ приподнялись, будто все это ее ужасно забавляло. Она одинаково ухмылялась и шуткам Цицерона, и его отсутствию. Встречала его неизменной кривой ухмылкой разлагающегося тела.

— Не годится, — пробубнил Цицерон, укрывая мертвую медвежьей шкурой. В пещере, в их славненьком уютном уголке холодно, она может замерзнуть, - совсем–совсем не годится…

Запах смерти, сладковатый, тошнотворный, витал в комнате. Все очарование убитой девушки рассыпалось на глазах. Волосы, светло–золотистые, потускнели и истончились, стройное тело потеряло гибкость, но эта улыбка… снисходительная и нежная, равнодушная и полная страсти… отсечь бы эти губы кинжалом, острым–преострым, увековечить в меди, в золоте, в камне, в чем угодно… лишь бы Слышащая вечно так улыбалась Цицерону, своему милому, глупому, верному Цицерону! Хранитель опустился на постель рядом с трупом, положил голову на плечо усопшей, зарываясь лицом в жесткий мех шкуры. Густой ворс лез в нос, шкура пахла костром, сыростью и едва ощутимо — мертвечиной. От калейдоскопа резких ароматов, от обманчивой мягкости имперец сморщил нос и, не удержавшись чихнул.

— Колюче колется и щекотно щекотит! — проворчал мужчина, обнимая хладное тело. Как грустно… она на его ласки не ответит, не рассмеется, даже подзатыльником не одарит. Зато рядом, всегда рядом и не кричит, когда Цицерон ее обнимает, не шипит рассерженно да не ругается. Лежит себе тихонечко, не двинется и не шелохнется, послушная такая… молчаливая. Ни словечка не скажет. Совсем как Матушка. Хранитель обнял девушку крепче. Молчат… они обе молчат! Не хотят говорить с Цицероном!.. Дурак Червей… глупый, он не достоин. Да, да, не достоин слышать их голоса. А… а кто же тогда достоин? Тот маг? Люсьен Лашанс? Но он мертв! Мертв, мертв, совсем умер и черви им давно уж пообедали. Мужчина рывком сел на кровати, сдернул шкуры с тела девушки. Платье из переливчато–синего бархата, украшенное вышивкой на лифе и рукавах, он стащил. Да–да, украл, плохой Цицерон украл платье из сундука Слышащей! Но… но ведь она не жадная, она же поделится тряпками–побрякушками со своим славным Цицероном? Пальцы имперца нервно теребили мягкую ткань, пробежались по серебристым нитям, чьи аккуратные ровные стежки складывались в причудливый цветочный узор. А вдруг Слышащая обидится, что Цицерон взял ее платье? А Цицерон тогда принесет ей новое, еще лучше, еще красивее! Слышащая обрадуется подарку и не будет злиться на Хранителя! А потом… потом он как-нибудь покажет ей, как обустроил Ингвильд. Как здесь стало чисто и уютно, как старался, очень старался Цицерон.

— Слышащей здесь понравится, правда ведь? Маги любят такие… уединенные местечки. Здесь никто не будет нам мешать! Магесса будет магичить, а шут — шутить, — ответом ему была холодное безмолвие. В Ингвильде никогда не бывает тихо. Завывает ветер, едва слышно стонут умершие, замученные в этих ледяных стенах люди — жертвы наглого альтмера. Так тихо, так жалобно… что Цицерон невольно начинает хохотать. Смеется до слез, до рези в животе.

***

Каменные черты искажены злобой, какой-то звериной ненасытностью. Лунный свет играет, отражается на отполированных до блеска щеках, губах, заставляя статую Боэтии глумливо ухмыляться. Ее почитатели смотрят на Деметру с исступленной жадностью, взгляды, полные торжества и хищного голода, ловят каждое движение, каждый жест Слышащей. Магесса стоит перед жертвенным столбом, и лишь ее глаза, в которых бьется серебристое пламя, живут на ее лице, холодном и недвижимом, словно ледяная маска. Цицерон нервно приплясывает рядом, потирая озябшие руки и с опаской косясь на толпу кровожадных психопатов.

— Слышащая, Цицерон замерз, — зубы гаера выбивали джигу, кончик носа покраснел, а глаза лихорадочно поблескивали в прозрачных сумерках, — пойдем отсюда, — умоляюще пролепетал он, — Цицерон хочет в тепло и к Матушке.

— Владычица смотрит на тебя, — елейно прошипела одна из даэдропоклонниц. Алые глаза данмерки горели, она возбужденно облизывала тонкие губы, поглаживала рукоять меча, — она смотрит и ждет. Достойна ли ты ее благодати, та, которую зовут Довакин?