Огонь под пеплом

С хоров часовни Святой Троицы струилась ангельская музыка скрипок и женских голосов. Орган не мог их поддержать: когда революционный народ разграбил ризницу, отправив подсвечники и дароносицы на переплавку, он зачем-то еще и выломал все трубы из органа. Королевскую часовню приспособили под склад, но к приезду в Фонтенбло Пия VII ее кое-как восстановили, вернув статуи Карла Великого (с лицом Генриха IV) и Людовика Святого (в образе Людовика XIII) в ниши меж мраморных колонн по обе стороны от алтаря. За шесть последующих лет часовня понемногу обрела былое великолепие, так что церемонии четвертого ноября 1810 года прошли с необходимой торжественностью и блеском: кардинал Феск совершил таинство крещения над двадцатью четырьмя детьми князей и сановников Империи. Восприемниками стали император с императрицей; среди детей был сын Бертье, получивший имя Наполеон Александр Луи Жозеф, и младший сын Гортензии — Шарль Луи Наполеон. Первому не исполнилось и двух месяцев, зато второму было уже два с половиной года, мать и дядя-крестный прежде называли его между собой "месье Да-Да": именно так малыш отвечал на все вопросы. Выйдя из часовни, Наполеон довольно потер руки и, не утерпев, сказал с лукавой улыбкой: "В скором времени, господа, я надеюсь, мы будем крестить еще одного ребенка". Мария-Луиза стыдливо потупила глаза, а все присутствующие наперебой принялись выражать свою радость.

На обратном пути во дворец Гортензия поравнялась с Бонапартом, чтобы просить об аудиенции на следующее утро.

— Взгляните на ее живот, — шепнул ей Наполеон, указав глазами на жену. — Если это девочка, она станет женушкой для вашего сына Наполеона, потому что она не должна покидать ни семью, ни Францию.

Вот как. Он уже всё за всех решил.

Приехав из Савойи, Гортензия пыталась заговорить с Бонапартом о просьбе матери вернуться в Мальмезон, но он всячески избегал этой темы. Она догадывалась, что он был бы рад, если бы Жозефина уехала в Италию к Эжену, избавив его от хлопот. Один раз Наполеон проговорился.

— Я должен думать о счастье моей жены, — сказал он Гортензии, когда они остались наедине в его кабинете. — Всё устроилось не так, как я надеялся. Ей неприятно, что ее сравнивают с вашей матерью, я это точно знаю. Недавно хотел показать ей Мальмезон — она расплакалась, пришлось поехать другой дорогой.

Наполеон вздохнул.

— Я никогда не забуду о жертве, принесенной Жозефиной. Если она захочет поселиться в Риме, я назначу ее правительницей. В Брюсселе она тоже сможет иметь великолепный двор и даже принести пользу этой стране.

Гортензия стала его уверять, что ее мать не ищет славы и желает только умереть в своем отечестве, среди друзей. С большим трудом ей удалось вырвать у него разрешение для Жозефины вернуться в Мальмезон, и вот теперь она собиралась известить Бонапарта, что мама скоро приедет.

Лицо Наполеона осталось бесстрастно: он прекрасно владел собой. К тому же его ныне больше занимала новая жена, а не старая.

— Приходите к ней утром, — просил он Гортензию, — порисуйте с нею. Помузицируйте. Ей будет приятно. Она не осмелится просить вас об этом сама.

Интересно, как он это себе представляет? Существует этикет, Гортензия не может прийти к императрице просто так, без приглашения. Набиваться ей в подруги? Чтобы сестры Бонапарта возненавидели ее еще больше? Нет уж, увольте. Во время семейных вечеров в гостиной Мария-Луиза, казалось, действительно отличала Гортензию и говорила с ней… довольно тепло, но все уже знали, что если в ее сердце и было место для искренней дружбы, то оно уже занято герцогиней де Монтебелло. Они почти не расставались; комнаты в покоях императрицы расположены так, что она могла сразу пройти к своей статс-даме, минуя залу, где скучали дежурные фрейлины, и это вызывало пересуды и кривотолки.