Охмор (СИ)

— Мама (Я сейчас грохнусь в обморок: Китнисс назвала мою мать «Мамой»!!! Я разучился дышать, это невероятно больно, боль в моей ноге такая сильная, что я вынужден схватиться рукой о стену, иначе я упаду) — а Китнисс продолжает, — Рей мне совершенно не нравится, в нем слишком много от Вашего супруга, Рей слабый, — голос Китнисс какой-то жестокий, металлический и необычайно сильный. Настоящая Китнисс не может говорить таким тоном. Это неправда.

— А мой младший сын? — Моя мать испытывает Китнисс. Я знаю это, как никто другой.

— Пит сильнее, чем, кажется. Был бы слабаком, я бы, не задумываясь, убила бы его на Арене, — говорит Китнисс, но чувствую её сомнения, всё-таки я отлично ее изучил за тридцать-то лет!

— Это всё что из-за того, что мой дурачок был готов пожертвовать ради тебя жизнью? — холодно спрашивает моя мать.

— Нет, — отвечает Китнисс, — потому, что я сама выбрала его.

— А ошибиться не боишься, потом будет поздно, — голос мамы холодный, но я почувствовал толику тепла. У моей матери это случалось очень редко, но случалось и я это знаю.

— У Пита есть воля и ум, это именно то, что мне необходимо, — твердо отвечает моей маме Китнисс.

Я совершенно теряюсь, я не замечаю ни малейшего оттенка фальши, но это «Мама» было подобно удару ножа в мое сердце, отсюда уверенность — это «перевертыш», но всё прочее крайне правдоподобно. Это крайне плохо: я пока не состоянии отличить правды от лжи, которую бездушный доктор Прометеус поместил в мою голову и от которой я должен избавиться и это вопрос жизни и смерти.

— Ты била когда-нибудь моего сына? — спрашивает мама.

— Было дело, неохотно отвечает Китнисс, — в тренировочном центре, после того, как он признался в любви ко мне всем этим придуркам, а на меня как-будто ледяной ливень обрушился.

— И что ты чувствовала, когда била моего сына? — спрашивает Виктория Мелларк.

— Наслаждение — отвечает Китнисс, ее голос изменился, он какой-то притягательный, чарующий, но совершенно ненастоящий.

Что за бред? «Перевертыш» чертов, детище бездушного Прометеуса Лайонса, как мне рассказывал Плутарх Хевенсби, когда разъяренные повстанцы пошли на штурм Капитолия и режиму Сноу пришёл конец, жуткий, жестокий, кровавый предел, Прометеус не выражал никаких чувств, работал над усовершенствованием своего «адского детища» до последнего и когда он вышел случайно в коридор, он увидел, что из «лаборатории специального назначения» сбежали миротворцы охраны и его, Прометеуса, прихлебатели-подручные, изверги —«доктора», ни единой души не осталось, услышал рокочущий снаружи грохот, безошибочно определил, что наступление мятежников проходит очень успешно и без каких-либо треволнений вошёл в свой кабинет и вынул из сейфа цианистый калий, которым обычно травил «подопытных узников» по распоряжению президента. Когда мальчишка-повстанец из дистрикта 9, 15 лет от роду, первый ворвался в здание и нашел труп Лайонса его потрясло выражение лица покойного, которое не выражало абсолютно ничего и вообще не было похоже на человеческое лицо.

«Моя мать» учит «Китнисс» как надо правильно бить, чтобы не оставалось следов, потом они вместе пью кофе (моя мать ненавидела кофе) и едят этот пирог и я понимаю, что мне больше здесь делать нечего. Я улыбаюсь и не испытывая больше боли в ноге смело иду в свою комнату: это все ложь — я уверен на все сто, Китнисс никогда не испытывала наслаждения, причиняя боль живому существу, а вот ее слова, что она выбрала меня в том числе и за мой ум и мою волю, правда, но, это скорее мои собственные мысли, а не мысли Китнисс.

Я понял, что последний «перевертыш» основан на моей собственной неуверенности, глубокой обиды на маму и воспоминаниях, что я чувствовал, когда она лупила меня, но всё остальное — детище подручных доктора Прометеуса.

Но когда я уже готов войти в свою старую комнату и… я просыпаюсь и мне становиться больно: я вижу полные ужаса и сострадания серо-стальные глаза.

— Пит, ты как? — голос Китнисс дрожит и по щеке медленно течет одинокая слеза. Нет, надо срочно исправлять ситуацию.

— Всё в порядке, любимая, у меня всё получилось: я понял, где правда и где ложь в том, что я видел.

— Рассказывай, не тяни, — Китнисс обязана всё знать, ее здоровье напрямую зависит от того, что чувствую и что переживаю я.

Я рассказываю все воспоминание целиком, ничего не утаиваю потому, что это очень опасно: во первых: Китнисс от даже моей маленькой лжи может быть очень больно, во вторых: охмор годами питался моими страхами и нельзя давать ему «пищу», наша с Китнисс задача-добить охмор и мы в шаге от того, чтобы достичь желаемой цели.

Лицо Китнисс меняется, мой рассказ она воспринимает крайне серьезно, когда я говорю, что слышал ее разговор с моей матерью, ее глаза наполняются гневом и она еле сдерживается, Китнисс не умеет достигать компромиссов и поэтому она ненавидит мою мать за то зло, что мама причиняла мне. Для Китнисс это практически то же самое, если бы избивали ее саму и, страшно представить, Прим:

— Пит, это ужасно, этого не было, — глотая гнев, как воду, говорит Китнисс.