Охота на хранителей

Рядом с красавицами маленький сухонький старичок, мне едва ли по пояс. Лицо морщинистое и темное как древесная кора. Тело укрыто одеждой из сухих листиков, молодых побегов. Борода длинная и разлапистая, наполовину из пышного мха. Нос – короткий сучок, глаза – загадочные зеленоватые гнилушки.

Лишь мельком я глянул на русалок и лешего. Сжал кулаки и заскрежетал зубами. Боли и слабости как не бывало. Но в груди бушевала огненная вьюга, трещало пламя.

Лана шагнула вперед, спросила с мукой:

– Саша, ты как?..

– Хорошо, – прохрипел я. Медленно поклонился. – Спасибо, русалоньки. Благодарю, дядюшка Моховик. Простите, но мне надо идти.

– Саша! – воскликнула древесная русалка.

– Стой, дуреха! – проворчал леший, удержал Лану. – Не видишь что ли? Погано молодцу. Не тереби душу, пусть оклемается.

Я кивнул, медленно попятился. Развернулся и помчался прочь. Вломился в кусты, побежал сломя голову.

– Саша! – раздался крик позади.

Ветки били в лицо, царапали до крови. Я отмахивался кулаками, ударялся плечами о невидимые в темноте стволы. Задыхался, спотыкался и падал. Упрямо вставал, бежал дальше. В мозгу барабанила кровь, грудь жгло, жгло… хуже огня или кислоты. Страшная боль выворачивала наизнанку. По щекам градом катились слезы, разумом овладела лишь одна гложущая мысль. Слабая надежда теплилась в душе. Хотелось убедиться, что все приснилось.

Дыхание с сипением вырывалось из груди, горло горело огнем. Я пытался дышать ритмично, берег силы. Но плюнул, рванулся сквозь чащу.

В просветах между деревьями сверкнуло красноватое зарево. Ноздри уловили запах гари и крови. В груди сгустился плотный ледяной комок. В несколько прыжков я пролетел оставшиеся метры. Споткнулся и полетел кубарем. Больно ударился о твердый корень. Но сразу вскочил, приготовился бежать. И встал как громом пораженный.

Я на краю обширной прогалины, подворья. А впереди… Вместо избушки – несколько глубоких воронок. Бревна разметало, изломало в щепки и присыпало землей. Из ям поднимался толстые столбы дыма. Красноватые язычки пламени вяло лобзали древесину. Чуть поодаль жарко полыхал дровяник, сарай. Слышался треск, злобное шипение.

Отблески пожара позволяли узреть картину разрушений во всей неприглядной красе. Поляна изрыта и истоптана, залита кровью. Повсюду обломки, изуродованные трупы «храмовцев», фрагменты брони, оружие. Поблескивали стреляные гильзы, под ногами противно хлюпало. Нос забивала вонь паленой плоти, пороха и дыма.

Взгляд перепрыгивал с одного на другое, ухватывал детали. В голове лишь тревожный звон, отупение, пустота.

В нескольких шагах труп бойца. Взор единственного глаза стеклянный и мертвый. Другая половина лица сожжена напрочь. Виднелись обугленные кости черепа, красноватые обрывки мышц, темный провал глазницы. Чуть поодаль еще труп. Левая рука оторвана по локоть, грудной панцирь вскрыт как консервная банка. Сквозь дыру поблескивали сизые внутренности, обломки ребер.

Я переступил тело спецназовца, медленно двинулся вперед. Дико вращал глазами, пошатывался. Слева оторванная рука, впереди труп с размозженным черепом, глубокая выжженная борозда в земле – след заклятия. Чуть дальше еще трупы, трупы, трупы… «Храмовцы» изломанные и расстрелянные, порезанные, изуродованные. На другой половине поляны раскидано оборудование и ящики. Темными горбами возвышались палатки, тенты. Несколько изорвано в клочья, забрызганы кровью.

В ногу толкнулось нечто твердое, раздался стук. Глаза опустились сами собой. Данилов. Ноги командира спецназовцев, словно бритвой срезаны. Броня искорежена, разбита. Но видно, Алексей Григорьевич жил еще довольно долго. На губах застыла по-детски светлая улыбка, в глазах отражались отблески пламени. Почему-то показалось, что Данилов еще живой. Но небритые щеки иссиня бледные, во лбу аккуратная черная дырочка.

Я охнул, попятился. Удерживал взглядом счастливое и умиротворенное лицо грозного командира спецназовцев. Пытался разбить онемение, но не мог. Клацал челюстью, кусал горячий смрадный воздух. Усилием воли старался отвернуться. Но смог лишь, когда труп Данилова скрылся в тени.

Спину ожгло раскаленным воздухом, у самого лица взвились искры. Колени подогнулись, я рухнул в грязь. Рядом, у догорающего бревна сидел Елистрат. Домовой горестно качал головой, незряче смотрел в пустоту. В темноте поблескивали маленькие глазки. Личико кривилось и морщилось от боли, подрагивали кошачьи ушки. Борода обгорелая, рубашечка из лоскутов измазана в саже. На теле никаких видимых ран, но почему-то показалось – Елистрат ранен смертельно.

– Вот так и бывает, молодец, – печально вздохнул домовой, глянул искоса. – Живешь, радуешься солнышку и небу. И не знаешь, что завтра придет беда…

– Елистратушка! – шепнул я.