Охота на льва

Этого специалиста звали Ирек Бикташев. Мы с Иреком учились на одном потоке, осваивали обработку металлов давлением, попросту говоря, готовились стать инженерами по кузнечно-прессовому оборудованию. Ирек жил в общаге, родом был из татарской деревни, но рассказывал, что дед его был муллой, отец работал в районной газете и знал многих национальных писателей, поэтому он, Ирек, - не крестьянин, а сельский интеллигент в третьем поколении. Ирек был худ, высок, смугл, всегда острижен под машинку, ходил в институт не с "дипломатом", как все, а с холщовой сумкой, на которой была видна когда-то нанесенная через трафарет масляной краской, а теперь полустершаяся, арабская вязь. Ирек говорил, что сумка досталась ему от деда, и на ней написано суфийская мудрость, смысл которой в том, что суфием может стать человек, освободивший руки свои от благ мира, а сердце свое - от соблазнов этого мира.

За эту сумку Ирек сразу получил прозвище Дервиш. Он не стал возражать и даже уточнил, что его фамилия Бикташев восходит к бекташам - одному из самых значимых суфийских орденов, дервиши которых сопровождали войска янычар на битвы. Дервиш не пил, не курил, и, когда в комнате рабочего общежития, где мы жили во время заводской практике, за столом вечерами собиралась шумная компания с пятилитровой банкой пива и сушеной рыбой, Дервиш лежал на своей кровати и читал взятую в заводской библиотеке книгу по истории. Я не был большим любителем пива - мог с удовольствием утолить жажду в жаркий день, но сидеть и надуваться горькой жидкостью стакан за стаканом, да еще с рыбой (трудно найти запах отвратительнее того, что порождает их союз) - благодарю покорно! Тогда мы с Дервишем и подружились. Стали отрываться от коллектива, ходили вдвоем по книжным магазинам и в заводскую библиотеку, после дневной смены валялись на пляже водохранилища и вели философские споры. После ночной смены сидели в буфете жилого комплекса Автозаводского района и, запивая холодную вареную рыбу теплым кефиром, вели все те же споры. Ирек любил книги по истории и философии истории, особенно его интересовал Восток, походы Александра Македонского, Чингис-хана, Тамерлана.

- Но почему ты не пошел на истфак нашего университета? - удивлялся я. - Зачем тебе наши железки?

- Отец убедил меня, что история как наука не существует, - сказал Дервиш. - Есть только набор разной степени достоверности сведений, и тратить жизнь на изучение чужих вымыслов он мне запретил. Инженер в отличие от историка всегда может понять, верно ли он спроектировал механизм, воплотив его в железе. Убедил он меня простым примером. Есть возле нашей деревни гора Гульбазир. Так звали невесту Салавата Юлаева. Вроде как она его на этой горе ждала, высматривала, не скачет ли ее герой. На эту гору водят школьные экскурсии, потом ребята сочинения пишут. Но, по словам отца, в пятидесятых на той горе сломался бульдозер. Утянуть сразу не смогли, нечем было. Постепенно развинтили его на детали, растащили, остов долго еще стоял, ржавел. И прозвали в конце пятидесятых эту гору горой Бульдозер. Ну, с учетом нашего акцента - горой Бульдазир. А в семидесятые она стала горой Гульбазир. Вот тебе и история...

- Чего же ты читаешь исторические книги? - удивился я.

- Составляю свою версию, - усмехнулся Дервиш. - Что не позволено ученому, позволено дилетанту.

Везде - и на практиках, и в стройотрядах, - с ним была его любимица - книга Иоганна Гердера "Идеи к философии истории человечества". Дервиш мог читать ее с любой страницы. Ему нравились идеи Гердера о естественном, не испорченном культурой человеке, о равновеликости всех моментов исторического бытия, о национальном государстве. Эти идеи и были теми осями, вокруг которых крутились наши с ним бесконечные дискуссии. Я еще в школе открыл для себя Гегеля, и, с удовольствием продираясь через джунгли его рассуждений, принял его Абсолютную Идею, творящую Природу для того, чтобы познать самое себя. Конечно, развитие, пусть не по стреле, а по спирали, конечно, человек просвещенный, культурный, меняющий мир вокруг себя.

- Ты сам являешь собой противоречие твоей теории о естественном человеке, - говорил я. - Твое бесконечное чтение, усвоение и переработка человеческой культуры делает тебя тоже культурным человеком.

- Знание не есть культура в моем понимании, - возражал Дервиш. - Культура каждой эпохи культивирует определенный тип человека. Я не культивируюсь, не поддаюсь искушениям эпохи, я равен самому себе в каждый момент моей жизни, а знания - это вроде киля у корабля, придающего остойчивость... Знание истории делает меня неуязвимым, я вижу, что прогресса нет, все возвращается на круги своя, и время - не стрела, а окружность, каждая точка которой равноудалена от центра...