Охота на охотников

Минут через пять он зашевелился, застонал и поднял голову. Просипел он едва слышно, дыряво:

– Лю-юди!

Нет, людей не было. Лишь доносился вязкий шум недалекой трассы, да тинькали хлопотливые синицы. Рассвело, воздух сделался жидким, еще более холодным, на сучьях деревьев и корягах появился пот. Левченко вновь вспомнил о матери, из глаз опять полились слезы. Он горько шевельнул губами, промычал что-то про себя, фраза получилась невнятной, глухой, усталое лицо пробила боль, и Левченко закричал. Он не хотел, он не мог, не имел права умирать. И главное – за что умирать? За какое преступление, за какое правое или неправое дело он должен покинуть этот свет?

Он слышал собственный протестующий крик – слабый, сиплый, чужой. Это был крик очень больного, приговоренного к смерти человека, который прощался с жизнью. Но крик этот не смог даже насторожить или испугать копошащихся рядом чистеньких желтогрудых синиц, ни одна из них не вспорхнула с ветки. Крик хлопнул где-то в груди и угас. Левченко опять забылся.

От утренней студи у него окончательно омертвели ноги и руки, омертвело тело, все стало чужим, холодным, даже мозги. Лишь душа еще теплилась.

Так он провел еще пару часов. Несколько раз его дух приподнимался над телом. Левченко видел себя сверху – маленького, страшного, обессиленного, в крови, и думал, что уже все, умер, – но нет, он еще жил. Жизнь – штука цепкая, до конца держится в человеке, хватается за оболочку, именуемую телом, и покидает эту оболочку очень неохотно.

Он потерял счет времени, счет боли, перестал отличать день от ночи – все перед ним было красным-красно, все плыло в странных холодных потоках воздуха. Неожиданно увидел перед собой двух маленьких, чумазых, одетых в просторные потрепанные мужские пиджаки с закатанными рукавами мальчишек, с любопытством смотревших на него. Один был в аккуратно подвернутых сапогах, другой – в башмаках, причем разных – один черного цвета, другой – коричневого.

Мальчишки эти четко, будто на экране кино, обозначились в дыре, неожиданно образовавшейся в багровых потоках воздуха.

– Вы кто? – едва ворочая языком, спросил Левченко, дернулся в своих путах и, пробитый болью, застонал.

– Это Петька, – один из пареньков, тот, который был обут в разноцветные ботинки, показал на своего спутника. – А меня зовут Витькой. А ты кто?

– Помогите мне, – тяжело, еле передвигая распухшим языком, попросил Левченко. – Я шофер… дальнобойщик… Меня ограбили.

Петька с сочувствием глянул на Левченко, достал из кармана ножик с красными щечками – когда-то ножик был фирменным, верно служил хозяевам, но потом его за ненадобностью выбросили на помойку, и Петька подобрал его. Щечки ножика были украшены медным, впаянным в пластмассу крестиком – знак того, что нож этот произвели когда-то в Швейцарии. Отщелкнув лезвие, Петька обошел Левченко кругом и одним ловким, коротким и точным движением рассек веревки, которыми тот был привязан к дереву.

Потом распластал веревку, связывавшую водителю руки. Освобожденный Левченко не удержался на ногах и плашмя плюхнулся на землю. Свет перед ним опять померк.

Очнулся он от того, что Петька всовывал ему в рот горлышко пластмассовой фляжки. Совсем, как медсестра на фронте, подбадривающая раненого бойца. Глоток водки из фляжки значил очень много. Левченко напрягся, глотнул. Это была вода.

Он скосил измученные, потерявшие зоркость глаза на фляжку. Левченко сделал еще несколько глотков и откинул голову назад.

Прошептал едва слышно:

– Спасибо.

Витька с жалостью оглядел его, спросил дрогнувшим сочувственным голосом:

– Кто же это вас так, дядя?

Левченко закашлялся, слизнул языком что-то горькое, противное, проступившее на губах:

– Если бы я знал… Какие-то подонки, переодетые в милицейскую форму… – Он застонал, поморщился от боли, прошептал: – Спасибо вам, ребята… Если бы не вы – был бы я уже, наверное, на том свете.

Петька смущенно отвел взгляд в сторону.

– Ну что вы, дядя! – это смущение никак не вязалось с бомжом-беспризорником. Левченко хрипло вздохнул. Совершенно не к месту в памяти всплыла цифра, приведенная то ли на заседании в Государственной думе, то ли еще где-то, – Левченко услышал ее с экрана телевизора и запомнил: – в России ныне беспризорников – четыре миллиона человек. Четыре. И все это – безотцовщина, беглецы из родных домов, пацанье, обездоленное войной в Чечне, революциями, прочими «демократическими» преобразованиями. И дорога у этих ребят одна – в бандиты. Если, конечно, не родится, на их счастье, новый Макаренко.

– Ребята, вы не могли бы сходить на трассу и позвать кого-нибудь из милиции, а? – попросил Левченко. – Там постоянно курсируют милицейские машины.

Петька вновь отвел глаза, вздохнул:

– Не можем, дядя!

– Почему? – с трудом просипел Левченко. – Ведь я же без помощи умереть могу.

В ответ Петька тихо рассмеялся, показав Левченко желтоватые прокуренные зубы.

– Вы уже остались в живых, – сказал он, – и это надолго. Примета такая есть. Я знаю.

– Ты, случаем, не в Чечне раньше жил? – спросил Левченко.