Охота на охотников

Уходя, Аронов оглянулся на вытянутого вдоль березового ствола, застывшего в болезненном онемении Левченко, наткнулся на его ненавидящий горящий взгляд и поспешно отвернулся. Поежился, будто за воротник ему попала холодная вода: вспомнил, как водитель старался разговорить его по дороге. Каукалов шел, не оглядываясь, – ему было наплевать на Левченко. Приблизились к КамАЗу.

– «Канарейку» без меня отогнать к деду Арнаутову сможешь?

Аронов отрицательно тряхнул головой:

– У меня же нет прав.

– Ах, Илюха! – досадливо поморщился Каукалов. – Давно бы купил себя права. Сейчас это делается с легкостью необыкновенной. Совковые времена, слава те, прошли. Ладно, жди меня здесь, минут через десять вернусь, – он сел в «жигули», аккуратно, по травянистой косине объехал фуру, занявшую узкую дорожку целиком, и укатил.

Аронов забрался в кабину КамАЗа, поежился, словно перед опасным прыжком. Тревога не оставляла его: была бы его воля, он удрал бы куда глаза глядят, скрылся бы из Москвы, поселился где-нибудь на юге, у моря и зажил бы там припеваючи… Но все это – мечты, мечты, несбыточные мечты. Никуда он не исчезнет, а будет нести свой крест до конца, поскольку характер у него – мякинный, сопротивляться Илья Аронов не умеет, школьный друг Жека предложил ему дело – и у него не хватило сил отказаться. Дальше – больше. Теперь же уйти не удастся. Никогда! Он повязан, он обречен. Аронов не выдержал, всхлипнул, ладонью стер с глаз мелкие горячие слезы. Ему было жаль себя.

Напарник его, как и обещал, вернулся через десять минут.

– Вот и я! – бодро провозгласил Каукалов, забираясь в кабину фуры.

– А машину куда дел?

– Загнал на кудыкину гору. – Уловив обиженно-недоуменный взгляд Аронова, пояснил: – отогнал километров на пять отсюда, поставил на стоянку среди треллеров, мужикам наказал постеречь, а сам за тобой вернулся…

– Пешком? Так быстро?

– Зачем пешком? – Каукалов усмехнулся: детская наивность школьного приятеля иногда его изумляла. – Остановил «Волгу» с симпатичной бабелью за рулем, она меня и подкинула, – Каукалов азартно хлопнул ладонью о ладонь. – Ну, благославясь! – Он завел КамАЗ, тихо стронул с места, покатил на медленном ходу назад, стараясь не съехать с узкой опасной дорожки.

А через час двадцать громоздкий, длинный, как поезд, КамАЗ с прицепной тележкой остановился в глухом переулке неподалеку от дома деда Арнаутова, еще через час фуру загнали в огромный алюминиевый ангар на Балтийской улице и начали разгружать.

Старик Арнаутов довольно потирал руки и не переставал радостно, будто весенняя птица, восклицать:

– Ай да Жека, ай да молодец!

Фуру с прицепом разгрузили лишь к утру – так плотно она была набита товаром. И все нужное, все модное – дубленки разного покроя и выделки, длинные и короткие, обливные и с кожаным верхом, с верхом «крэг», имитирующим старый велюр, и с вышитым шелком орнаментом, зимняя обувь и кожаные куртки, несколько сотен кип первосортного хрома и модные шляпы…

– Ай да Жека! Ай да молодец! – продолжал прыгать воробьем вокруг фуры старик Арнаутов. – Ничего себе намолотил урожай! Ай да Жека!

Пустую фуру Каукалов отогнал на рассвете на одну из улиц, примыкавших к кольцевой бетонке и бросил там.

На следующий день дубленки, куртки и обувь появились на вещевых рынках Москвы.

К утру Левченко обессилел совсем. Холодный сырой воздух сделался пористым, поплыл перед ним, задвигался неряшливыми лохматыми пластами. Ночная студь, казалось, выхолодила из него последние остатки тепла, кровь перестала циркулировать в жилах.

Он пытался развязаться, покалечил, разодрал себе в кровь запястья, но все попытки оказались тщетными. Ноги у него подгибались, все тело наполнилось болью, перед глазами время от времени появлялись и тут же исчезали яркие всполохи.

Он пробовал кричать, но крик его угасал в нескольких шагах, не пробивался сквозь чащу деревьев – вокруг его березы плотным валом стояли ели, и в их тяжелых мохнатых лапах увязал, глохнул любой звук. Хотя шум перегруженной кольцевой трассы, не умолкающий даже ночью, доносился отчетливо. Левченко ловил эти звуки и плакал.

Освободиться самому, без посторонней помощи, у него не было никаких шансов, но вряд ли кто найдет его здесь в ближайшее время, сам он не выдюжит более двух-трех дней: сдохнет от голода и холода.

А следом за ним умрет еще один человек, которого Левченко больше всех любил на белом свете, – его мама. Седенькая, подвижная, легкая, как пух, старушка, учительница истории, до сих пор подрабатывавшая уроками в школе, которые охотно посещали не только ученики, но и учителя. Она была смыслом его жизни. Из-за матери он до сих пор не женился – боялся, что появление в доме еще одной женщины усложнит жизнь его матери и она быстро сойдет на нет и угаснет, а этого он не переживет.

На какое-то время Левченко забылся. То ли одурь это была, то ли короткий сон измученного организма, то ли просто он потерял сознание, – не понять, но Левченко обвис на веревке, голова его упала на грудь, плечи неестественно вывернулись, из носа вытекла струйка крови.