С той поры…
Воспоминания о Трулле Сэнгаре не оставляли Альраду Ана. И не только они. Память вообще не давала ему покоя, однако рано или поздно всё сводилось к этому одинокому, исполненному достоинства воину-эдуру.
Он стоял на палубе громадного корабля, озирая бурлящее море, с лицом, давно занемевшим от ледяных брызг. По тяжёлым волнам шли рядом другие суда – половина Третьей эдурской имперской флотилии искала путь в обход бескрайнего материка. Под палубами и среди снастей на всех этих кораблях летэрийские матросы и юнги выбивались из сил, пока их хозяева упивались вином и обжирались, тискали рабынь-летэриек в роскошных постелях, а, насытившись, бросали их, сломленных и отравленных ядовитым эдурским семенем, в набегавшие волны, на поживу гигантским серым акулам и косякам вечно голодных дхэнраби, неотступно сопровождавшим флотилию.
Половина флота этих морей. Под началом Томада Сэнгара, отца императора.
Он подумал о последних Гостях, плывших в трюме, и слабая тень подозрения шевельнулась в его скукоженной, насквозь прогнившей, изъеденной душе, что, возможно, на сей раз они нашли нечто и впрямь удивительное. Человека, способного заставить Рулада подавиться собственной кровью, а то и не один раз… хотя затем, как обычно, раздастся этот ужасающий вопль…
Глазами цвета выветренного гранита командир летэрийской морской пехоты атри-преда Ян Товис, которую солдаты называли Мглой, посмотрела на болящего. В корабельном трюме не хватало света, воздух был затхлым и влажным. С каждым ударом волны о борт обшивка кряхтела и потрескивала. Тени от неярких ламп плясали по деревянным балкам.
– Вот, – сказала она, – пей.
Человек поднял на неё покрасневшие глаза, его лицо было цвета китового жира.
– Пить? – Одного слова, кажется, было достаточно, чтобы он вновь сложился вдвое, обуреваемый спазмами, и удержаться от рвоты явно стоило ему немалых усилий.
– Я плохо знаю ваш язык, – сказала она. – Пей. Два глотка. Подожди, потом пей ещё.
– Меня вывернет, – возразил человек.
– Не важно. Два глотка, станет легче. Потом ещё. Болезнь уйдёт.
Дрожащей рукой он принял у неё небольшую, покрытую патиной склянку.
– Седа делает, – пояснила Мгла. – Делали, очень давно. Болезнь уйдёт.
Он глотнул раз, затем другой, застыл на пару мгновений, рывком повернулся на бок. Долго кашлял, отплёвывался, пытался отдышаться и выдохнул наконец:
– Чтоб меня духи забрали… Да.
– Лучше.
Кивок.
– Пей всё. Не стошнит.
Так он и сделал, потом улёгся поудобнее, прикрыл глаза.
– Лучше. Да, так лучше.
– Хорошо. Теперь иди к нему. – Она ткнула пальцем в сторону носа, где шагах в двадцати дальше по проходу виднелась в темноте скрюченная фигура.
– Преда Томад Сэнгар боится, что Предстатель не переживёт дорогу. Не ест, не пьёт. Тает на глазах. Иди к нему. Вы много говорили, какой он сильный. Мы видим другое. Мы видим слабость.
Стараясь не встречаться с ней взглядом, человек приподнялся и сел, потом неуверенно встал на ноги. С трудом удерживая равновесие, он распрямил спину. Поплевал на ладони, потёр их, затем пригладил волосы.
Только тогда Таралак Вид повернулся к женщине.
– Я гляжу, ты и сама-то выглядишь паршиво. – Он нахмурился. – В чём дело?
Мгла покачала головой.
– Иди. Преда должен быть уверен. Иначе мы бросим за борт вас обоих.