Оклик

В какой-то миг голоса всех далеких и близких сливаются в единый оклик, вместивший в себя голоса всех ушедших в Ад, прошедших Чистилище и печально замерших у ворот Рая…

17 сентября: канун Рош-Ашана. Западный Бейрут. Странная атмосфера опасности, несущей гибель из-за каждого угла, из любого окна, пролома, щели, и не-прекращающейся клоунады, словно обитатели этого сюрреалистического города не живут, а все время играют роли в нескончаемом кровавом представлении. Вот и вы вступили в роль: караулите на шлагбауме, недалеко от здания ООП [122] – уличная клоунада в разгаре: один живописней другого возникают "осведомители", сплошь "кептэны" [123] – Юсуфы и Валиды, все щеголяют пистолетами у бедра, странная порода эфемер, которых свои же потом вылавливают и приканчивают; сопровождаете их к комбату: ему они несут адреса тайников, где террористы держат оружие и пытаются укрыться от израильской армии; а на шлагбаум катятся нескончаемой клоунадой машины послов, расцвеченные флажками, машины прессы и телевидения, ощетиненные трубами фото и кинооператоров, общелкивающие вас со всех ракурсов, машины ливанцев, притворяющихся дурачками и прущих напролом, пока не упрешься прямо в лоб дулом автомата и не заставишь их свернуть, машины каких-то арабов, однако предъявляющих израильские пропуска; пестро выряженные ливанские офицеры и полицейские опять же с пистолетами, проезжая, отдают вам честь; солдаты же ливанской армии проносятся уже на вовсе фантастических автомашинах, и у всех дико воинственные лица, автоматы в одной руке, поднятые кверху; иногда как-то бочком к вам притуливается часовой все той же мифической-ливанской армии, наодеколоненный старичок в туфлях на непомерно высоких для мужчины каблуках, картинно держащий наискосок – как бы наизготовку – гранатомет и, конечно же, с неизменным пистолетом на бедре; устав держать гранотомет на весу, он опирается на него как на палку.

Напор машин не ослабевает.

– Мамнун! [124] – кричит Офир тонким голосом.

– Что за голос? – говорит комвзвода Ярон, – что подумают о нашей армии? А ну-ка, Хальфон.

– Мамнун! – басом рычит детина Хальфон.

Ты останавливаешь жестами, чем сбиваешь с толку водителей.

После обеда несете охрану на трех подступах к пятиэтажному зданию ООП под прикрытием сожженных автомашин. Время от времени возникает перестрелка, как-то лениво и сама по себе гаснущая.

Три первых этажа здания ООП забиты машинами с зенитками, горами ящиков с патронами, автоматами, пулеметами, завернутыми в целлофан. В глазах пестрит от русских надписей – "Брутто. Нетто. Осторожно".

В первый раз, ворвавшись в здание, вы нашли на верхних этажах, где располагался отдел пропаганды, среди гор плакатов, брошюр, видеокассет, пачек израильских газет с фотографиями убитых террористами израильских детей и женщин, груд странных "икон" (скрещенное оружие на фоне силуэта Израиля, эмблема ООП – почти фашистская свастика: лишь очертания углов смягчены) – парашют и летный комбинезон в кровавых пятнах Аарона Ахиаза [125] с его именем, оттиснутым на ткани.

Портреты Маркса, Брежнева, Арафата глядят на вас со стен, обклеенных обоями лиц: увеличенных фотографий из израильских газет – детей, женщин, мужчин, погибших во время террористических актов; в шкафах пачки незаполненных грамот, на которых вместо эмблемы – снимок одиннадцати израильских спортсменов, убитых в Мюнхене.

На следующий день, первый день Нового года, вы опять у шлагбаума, рядом с тобой толстый, как слон, Хальфон и похожий на мышь Шабатон.

В седьмом часу уже совсем темно. На улице, спускающейся к шлагбауму сверху, внезапно стрельба из пистолетов, что-то катится по мостовой к вам, вниз; скорее инстинктом, чем сознанием поняли – граната. Ничком – на землю, почти друг на друга. Взрыв. Вот и подарочек на Новый год.

Утром комвзвода поднимает вас вслед за очередным "кептэном" брать в кафе переодетых террористов – по неуловимому движению пальца или глаза идущего как бы стороной с безразличным лицом "кептэна".

Получаешь отпуск домой.

Армейская мусорка довозит до бейрутской набережной: приходится зажимать нос.

Прощальный взгляд на вытянувшиеся во весь рост вдоль набережной финиковые пальмы, за которыми, словно в засаде, беззвучно затаилось море, на огромные распотрошенные снарядами здания, бесстыдно выворачивающие свои внутренности на ослепительном солнце.

Попутная, загруженная кольцами колючей проволоки, до Дамура. У моста через реку Захарани "фордик" с израильским номером: "Куда?"

"В Тель-Авив", – произносится как внове, с удивлением, которое невозможно скрыть.

И вот уже мелькнул шлагбаум у Рош-А-Никра, граница Израиля, и вот уже звонишь домой, спрятавшись у Тель-Авивского муниципалитета от всех, проезжающих мимо, узнающих по цвету пыли и черному от грязи лицу солдата из Ливана, настойчиво предлагающих подвезти.

Еще будет гора Джебель Барух над шоссе Бейрут-Дамаск, пик твоей юности, быть может, и всей жизни, как крымские Демер джи и Чатыр-Даг были пиками моей жизни.