Окно выходит в белые деревья...

Черной смородины черные очи,
будто сгущенные капельки ночи,
смотрят и спрашивают безотчетно
или о ком-то, или о чем-то.

Выклюет дрозд-попрыгунчик проворный

черные очи смородины черной,
но сохраняют завертины омута
память о ком-то или о чем-то.

Не заходите в память любимых.

Бойтесь вы омутов этих глубинных.
Даже не ты — твоя старая кофта
помнит о чем-то или о ком-то.

И после смерти хотел бы я честно

жить в тебе вечно не кем-то, а чем-то,
напоминая, как грань горизонта,
только о чем-то, только о чем-то…

1991

РОДИНКА

Маше

Не хочется менять постели
той, на которой ты спала,
и проступает еле-еле
на простыне твоя спина.
Твой самолет над Машуком,
а одеяло дышит мятою,
и я целую ямку,
                              вмятую
вдаль улетевшим локотком.
Постель,
                союзница-колдунья
двух тел —
                двух слитков полнолунья,
хоть очертания любимой
восстанови
                       и светом вымой!
Постель,
                наш добрый ангел белый,
ты из шуршанья шепот сделай,
дай мне с прозрачного виска
хоть золотинку завитка,
а из морщинок простыни
                                         заколку,
                                                       что ли,
                                                                 протяни.
Любимая,
                ты в облаках,
но тень твоя в моих руках.
Твой тапочек скулит в саду,
но на подушке,
                         как смородинку,
тобой уроненную родинку
я утром все-таки найду.

1991

ПРИНЦЕССА НА ГОРОШИНЕ

Маше

Усни,
            принцесса на горошине,
в сны очарованно всмотрясь.
А может быть,
                             была подброшена
жемчужина под твой матрас.
 Усни,
              принцесса на горошине.
Себе заметить не позволь,
что болью стала так непрошено
воображаемая боль.
Усни,
               принцесса на горошине,
не на перинах-облаках,
а на ножах,
                 на оговорщине,
на раскаленных угольках.
Договоримся по-хорошему —
ты не одна,
                     а ты со мной.
Усни,
              принцесса на горошине,
которой стал весь шар земной.

1991

МОЯ ЭМИГРАЦИЯ

Ко всеобщему изумлению,
в полном разуме —
                               сам с усам! —
эмигрирую из Америки
в одинцовский универсам.
Я коляску качу с продовольствием,
и, поняв, что я свой человек,
каплет мне на штаны с удовольствием
размораживающийся хек.
Эмигрирую из Америки
без ее чуингама во рту
и в неслыханные истерики,
и в невиданную доброту.
От витрин с несоветским личиком,
где и лобстеры,
                           и камамбер,
эмигрирую к маминым блинчикам —
сверхоружию СССР.
Эмигрирую на Патриаршие
к водосточной отечной трубе,
где —
            ты помнишь, любовь моя старшая? —
ткнулся носом я в губы к тебе.
И под чьи-то усмешки игривые,
под недоброе: «Ну и ну!»
очень правильно эмигрирую
я в неправильнейшую страну.
Мое место —
                    не в «Уолдорф Астория»,
а за бабушкой,
                          скрюченной, как
в страшной книге российской истории
вопросительный горестный знак…

1991

ДАВАЙ, МОЙ ВРАГ