Окно выходит в белые деревья...

Когда мое чучело жгли
                                         милосердные братья-писатели,
слава Богу еще, не пыряя в живот
                                                                 перочинным ножом,
на меня они зря
                              полбутылки бензина истратили,
потому что давно
                                   сам собой я сожжен.
Я,
                вдыхая дерьмо человечье,
не слишком ароматическое,
охранял в огородишке, рядом с уборной,
                                                                           редиску и лук.
Я торчал слишком долго,
                                              как чучело романтическое,
мир стараясь обнять неуклюже
                                                       распялками рук.
Был набит я соломой.
                                        Я не замечал, как меняется
жизнь вокруг
                         и как нагличают воробьи.
Я сгорел в наказанье
                                     за быструю воспламеняемость
и в политике,
                           и в любви.
Уцелел только остов обугленный,
                                                          дымом окутанный,
но огонь моих рук
                                  не сумел до конца обломать.
Я в золе от себя самого догорал
                                                                и сожженными культями
все хотел обнимать, обнимать, обнимать…
И когда, дожигая меня,
                                           чиркнуть спичкой собратьям приспичило,
я услышал завистливый, злой шепоток палача:
«Ишь чего захотело ты, чучело,
                                                       ишь ты, чумичило…
Ты себя возвеличило слишком,
                                                        над редькой и репой торча…»
И я вспыхнул последним,
                                              предсмертно синеющим пламенем,
как горящий пожарник,
                                             который себя не сберег от огня.
Все мои ордена,
                                        словно пуговицы, расплавило.
Если СССР погорел,
                                      почему бы не сжечь и меня?
И когда шовинюги
                                  еще доплеснули бензина на чучело
и ноздрями запел сладострастно
                                                             генштабовский соловей,
необъятная дворничиха —
                                                   женщина чуткая
подметала мой пепел
                                        метлой задушевной своей.
А все дамочки сладенькие
                                                и все мальчики гаденькие
наблюдали за судорогами
                                                  последних гримас лица,
и подлили в огонь соратники —
                                                   благородные шестидесятники
на прощание
                      мас-ли-ца.
Что там на пепелище
                                    ты, любимая, ищешь —
может быть, мое сердце,
                                              уцелевшее после всего?
Видно, что-то в нем было,
                                               если сердце любило,
и оно не забыло,
                              как любили его.

1992

Генштабовский соловей — меткое прозвище Александра Проханова, лившего бензин на мое довольно симпатичное чучело. Прохановскую бы энергию да в мирных целях!

ПРОЩАНИЕ С КРАСНЫМ ФЛАГОМ