Окно выходит в белые деревья...

Вот когда я смерти испугался,
позабыв, что должен мир спасти,
когда сняли с моей шеи галстук
руки негритянки-медсестры.

И когда я с жалобным намеком

взглядом показал на туалет,
шприц ее был тверд, а глаз — наметан:
«Кровь — сначала». Вот и весь ответ.

Эта четкость профессионалки,

слезы не ронявшей на халат,
сразу показали мне, как жалки
те, кто жалость выпросить хотят.

Но на чем Россия продержалась,

что ее спасает и спасло?
Христианство наших женщин —
жалость, горькое второе ремесло.

Что я вспомнил? Детство, Транссибирку,

у плетня частушки допоздна,
а в американскую пробирку
кровь моя по капле поползла.

Где-то в Оклахоме и Айове

неужели высохнет душа
капельками русской моей крови,
всосанными в землю США?

Новая Россия сжала с хрустом

и людей, и деньги в пятерне.
Первый раз в ней нет поэтам русским
места ни на воле, ни в тюрьме.

На Кавказе вороны жиреют,

каркают, проклятые, к беде.
Но в России все-таки жалеют,
как не могут пожалеть нигде.

Я подростком был в чужой шинели.

С жалости учились мы любви —
женщин обезмужевших жалели,
нас они жалели, как могли.

Пасечница, в страсти простовата,

с метками пчелиными на лбу,
«Я тебя жалею…» — простонала.
Это было: «Я тебя люблю».

Мы в стране, к несчастьям небрезгливой,

словно дети жалости, росли
под защитой пьяненькой, слезливой
нежной матерщинницы — Руси.

Если застреваю в загранице,

слышат, сердце сжалось ли во мне,
чуткие российские больницы,
нищие, но жалостливые.

Нянечки умеют осторожно,

как никто, кормить и умывать.
Если жить в России невозможно,
то зато в ней лучше умирать.

18 июля 1996

АМЕРИКАНСКОМУ ДРУГУ

Альберту Тодду

Мне жизнь все менее мила,
но драгоценнее, пожалуй.
Не умирай раньше меня,
мой друг седой, мой волк поджарый.

Обобран ты, обобран я.

Предательствами я придавлен.
Не умирай раньше меня.
Умрешь — поступишь, как предатель.

Tы — пьющий mormon,

                                          Russian — я.
У нас врагов на загляденье.
Не умирай раньше меня,
не оставляй им на съеденье.

Ты не однажды меня спас

на теплой к нам войне холодной,
но как мне холодно сейчас
в свободе нашей несвободной.

Мы быть не сможем не у дел.

Сам наш удел есть неотдельность.
Другим оставим беспредел.
Себе оставим
                          беспредельность.

1996

«Как трудно от мысли отделаться словом…»