Око Марены

Надеясь, что Стоян поддержит, было решено чуть погодить с отправкой его в степь, дабы дать возможность поприсутствовать на военном совете и изречь мудрое веское слово, идущее в унисон с княжеским. Однако если первые слова тысяцкого были как нож в сердце для Константина, то потом, прислушавшись, к чему клонит старый вояка, оставалось только облегченно вздохнуть.

— Я к своей женке когда приехал — плат яркий подарил, да и к меньшим своим тож не с пустыми руками заявился. А ты, Радунец, еще когда мы токмо к битве готовились, все гривны свои, коими князь тебя одарил, в зернь проиграл — это как? Молчи! — гневно осадил он Радунца, попытавшегося привстать с места, дабы оправдаться. — У иного князя ты бы в гриднях[106] полжизни проходил и токмо в старости в сотники выбился, да и то навряд ли, ибо ни один твой пращур горланов шапки не нашивал, а все за сохой ходили.

— Я своим уменьем ратным на деле князю доказал, — выкрикнул Радунец.

— Умение есть — верно, — согласился Стоян. — К нему бы умишка поболе — тебе бы совсем другая цена была бы. Тебе ж, Афонька, тако поведаю — жаден ты больно. Наш княже, аки орел, парит высоко, а зрит еще дале. В его дружине ходить — само по себе почет великий, кой не каждому даден. Вот о чем помыслил бы, а тебе землицу да людишек подавай.

— Почет, — протянул Изибор. — В один поход вышли, так вернулись, даже ни разу мечами не позвенев. Какой же тут почет? Меня опосля сынишка пытал, дабы я обсказал, како я всех ворогов лихо рубил, а я молчу. Сказывать-то неча.

Тут уж не выдержал князь.

— А где ты ворогов встретил? — поинтересовался для начала. — Я в том поле токмо единого и лишь издаля узрел близ шатра Ингварева. Онуфрий ему имя. Младой княжич — ворог? Да младень он еще, наветами злобными с толку сбитый. Дружина его? Она, как и моя, за князем своим шла, ибо роту ему дала, что верность блюсти будет. Ратники пешие? Так то мужики с нашей же Рязанской земли, кои, княжье повеление выполняя, копья да мечи в руки взяли.

— Так почто тогда они посады под Ольговом пожгли? Почто на нас оружно выступили? — выкрикнул Радунец.

— И полон брать не стали, — сокрушенно добавил Афонька-лучник, — это сколь же они по весне землицы нам выпахали бы?

— Выступил Ингварь-княжич, потому что наветам поверил, — пояснил Константин. — А что до полона, то землицу они вспашут, но у себя. И хлеб вырастят, но накормят им семью свою, ну а что положено, то князю с церковью отдадут. И дети их с голоду не помрут, а, стало быть, чрез десять-пятнадцать лет добрые ратники вырастут. И что ж ты про недавнюю сечу молчишь? И рать побили, и добра сколько взяли.

— Добра-то взяли и впрямь изрядно, — вновь поднял голос Афонька. — А из полона ты нам ни единой души не дал. Все себе охапил. Негоже так-то.

— Дозволь, княже, и мне слово молвить, — поднялся кряжистый Эйнар. — Я издалека. И вои мои тоже издалека. Наша земля далеко. Но с лета минувшего нашей отчиной эта земля стала. И ратиться мы вышли ныне не потому, что князь Константин нам землю дал, зерно, шкуры, скот, помог дома построить». Мы вышли свою землю защищать, свой отчий дом. Еще позовет — еще пойдем. И наград не попросим. Это мы — пришлые. Вы же здесь давно живете. Она с рождения ваша. Думаю, что честный вой о плате за защиту земли отчей говорить устыдился бы. Он сел, раскрасневшийся, непривычный к длительным речам, и тут же поднялся отец Николай.

— В Писании сказано, — начал он негромко, — что никто не может служить двум господам — богу и маммоне[107], коя жадность и корысть есть. Ибо разные они. Или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть[108]. И ежели одному поклонишься, то другого надобно отринуть. Выбирать же — дело совести каждого человека. Один Господа выбрал и жизнь за отчий дом готов положить. Другой — маммону. Тогда ему и вовсе негоже воем становиться.

Не за гривнами вы сюда пришли, а кто иначе думает, того, мнится мне, князь наш по доброте своей отпустит из дружины своей да еще серебра даст. Иди, добрый человек, в гости торговые али еще куда. И ни к чему тебе быть причастным к нашим делам богоугодным. Верно ли я сказываю, княже? Отпустишь ли? — обратился отец Николай к Константину. — Не станешь карать слабодушного?

— Верно, — кивнул князь. — Слово мое твердо. В том я ныне на мече роту даю. И отпущу, и обиды держать не буду, да еще и гривенок отмерю. Коль тысяцкий уходит — поболе, коль сотник — помене, но пустым от меня ни один дружинник не уйдет. Насильно тащить никого не станем. Но назад вернуться таким дороги уже не будет.

Тишина, наступившая после этих слов, была какая-то настороженная, и у Константина появились серьезные опасения, что кое-кто из собравшихся здесь уже прикидывает — что выгоднее.

Он оглянулся по сторонам и наткнулся на пристальный взгляд Вячеслава. Тот сочувственно смотрел на Константина, но не как на князя, как на своего товарища, который попал в затруднительное положение и надо его срочно выручать, а как — неизвестно.