Око Марены

— Он его возьмет с собой, Слава. Он его обязательно возьмет. И вообще Ярослав без него пока никуда. — Константин устало вздохнул и потянулся к своему кубку с вином. Одним махом он лихо опрокинул содержимое. Опростав кубок до дна и задумчиво разглядывая пустую посудину, он пояснил: — Не родился еще Александр. В виде сперматозоидов он пока у отца его лежит. На хранении. А батька его как раз князь Ярослав и есть.

В ответ Минька только присвистнул, а Вячеслав растерянно развел руками, не зная, чего тут сказать.

— Ты не злой, княже. Но когда он, — отец Николай указал на воеводу, — руками своих стрелков сотворит непоправимое зло для земли русской, то оно свершится от твоего имени. И как ты мыслишь, кого в этом случае станут проклинать люди?

— А когда он родится? — поинтересовался Вячеслав смущенно. — Я, конечно, понимаю, что военный человек должен знать биографии всех своих знаменитых героев-полководцев как «Отче наш…», но как раз с датой рождения именно Александра у меня маленькая запинка. Запамятовал я.

— Запамятовал, Можно подумать, что ты помнишь, когда Невская битва была или Ледовое побоище, — фыркнул Минька.

— А сам-то, сам-то, — возмутился воевода.

— Я технарь. Мне можно, — парировал Минька. — А вот тебе, вояке, стыдоба.

— А чего стыдоба-то? Я как раз знаю, — не сдавался Вячеслав.

— Ну и когда, когда? — не отставал Минька.

— Это было… э-э… — воевода посмотрел на гладкий желтоватый пол, затем перевел взгляд на окно и утвердительно кивнул головой: — Ну, точно. Все сходится. Именно тогда это и произошло.

— Когда?

— В тринадцатом веке, — невозмутимо ответил Вячеслав.

— Стало быть, так, отче, — Константин наконец отставил кубок в сторону и встал из-за стола. Он уже был готов произнести свое решение, но потом потянулся за плавающим в братине ковшиком. Неспешно зачерпнув им вина, он так же неторопливо перелил его себе в кубок и заглянул в него задумчиво, будто ожидал увидеть в нем что-то иное, а не дорогое, ценою в три гривны серебром за ведро[112], фрязское вино.

Воспользовавшись паузой, Минька тихонько поинтересовался у отца Николая:

— А действительно, когда он родился-то?

Тот негромко произнес:

— В тысяча двести двадцатом году. Даже зачатия и то ждать надлежит более года, ибо с первого марта только начнется тысяча двести восемнадцатый год.

Услышав это, Вячеслав озадаченно почесал в затылке. Но тут раздался голос Константина. Он был негромок, но звучал ясно и отчетливо:

— Огонь, воевода, надлежит вести по княжеским шатрам, вне зависимости от того, кто в них находится. Либо Рязань падет, либо Ярослав погибнет. Выбор небольшой, сам видишь, и я его сделал.

— Одумайся, княже, — в молитвенном жесте, сделав лодочкой руки и протягивая их просительно к Константину, воззвал к нему еще раз отец Николай. Минька и Вячеслав молчали.

— Я уже думал, — коротко ответил князь. Он слегка отхлебнул из кубка и продолжил: — Не забудь, отче, что в той официальной истории не было нас. В той истории, которая произошла, Ярослав не испытывал мук позора, оттого что разбил его наголову под Коломной какой-то вшивый рязанский князек, да еще тезка его старшего брата. И он не испытал боли от гибели сразу трех своих родных братьев. И на Рязань он никогда больше не ходил, а сейчас придет. И учитывая все это, да еще представив, что мы все-таки грохнем у Александра его отца в одной из битв, пусть позднее, когда произойдет долгожданное зачатие его второго сына…

— А первый кто? — не утерпел Минька.

— Федор, — коротко ответил Константин. — Но он умрет совсем юным, еще до Александровых побед, — и, снова повернув голову к отцу Николаю, продолжил: — Так вот, представив все это, я больше чем уверен, что даже если княжича назвать Александром, он уже будет совсем не тем великим героем и святым. И еще одно. Откуда тебе, отче, известно, что тот же княжич Василько, о котором, несмотря на его молодость, так хорошо отзывались летописцы, будет хуже, чем неродившийся Александр.

— А кто это? — дернул за руку Вячеслава Минька.

— Это у-у, очень большой человек, — так же тихо ответил ему воевода.

Услышав их шепот, Константин на секунду отвлекся и пояснил хмуро:

— Это старший сын моего тезки — великого владимирско-суздальского князя Константина. В двадцать девять лет он был взят монголами в плен после битвы на реке Сити. На уговоры Батыя не поддался, в войско к нему не вступил, и тогда его умертвили.

Князь вновь повернулся к священнику и продолжил: