Око небесное

Хэмилтон поднялся и начал обходить дом, опуская везде жалюзи. Был вечер, и солнце погрузилось в забвение. На улице, за пределами дома, было темно и прохладно.

Из закрытого на ключ ящика стола он достал свой пистолет и начал снаряжать обойму.

– Если она и управляет этим миром, – сказал он пристально наблюдающей за ним жене, – то это еще не делает ее всемогущей.

Он положил пистолет во внутренний карман пальто. Тот подозрительно оттопырился. Марша слабо усмехнулась.

– Выглядишь как преступник.

– Я частный детектив.

– Где же твоя грудастая секретарша?

– Это ты, – сказал Хэмилтон, отвечая на ее улыбку своей.

Марша стеснительно подняла руки.

– Я все думала, заметишь ли ты, что я… снова, как была.

– Я воистину заметил это.

– Все в порядке? – спросила она робко.

– Ну я потерплю тебя. Во имя нашего общего прошлого.

– Так странно… Я чувствую себя такой… объемистой. Такой… неаскетичной. – Плотно сжав губы, она немножко покрутилась на месте. – Как ты думаешь, я привыкну к этому снова? Но правда – так странно… Наверное, я до сих пор еще под влиянием Эдит Притчет.

Хэмилтон с иронией сказал:

– Это была прошлая станция, проехали. Мы сейчас на следующей.

В своей робкой радости Марша предпочла не услышать его.

– А пойдем вниз, Джек. В комнату аудиофила. Где мы сможем – ну, расслабиться и послушать музыку. – Она подошла к нему и положила свои маленькие ладони ему на плечи. – Можно? Ну пожалуйста?

Грубо отстранившись от нее, он ответил:

– Как-нибудь в другой раз.

Она осталась стоять в смятении, с болью и удивлением.

– В чем дело?

– А ты не помнишь?

– А-а, – кивнула она. – Эта девушка, официантка эта. Она исчезла, верно? Когда вы с ней были там внизу.

– Она не официантка.

– Ну да, наверное. – Марша снова повеселела. – Ну в любом случае она ведь вернулась. Так что все в порядке, разве не так? И… – она с надеждой заглянула в его лицо, – я не возражаю насчет нее. Я понимаю.

Он не знал, злиться ему или смеяться.

– Насчет чего ты понимаешь-то?

– Я понимаю, что ты чувствовал. Я имею в виду, что это все не имело к ней никакого отношения; она была для тебя просто способом самоутвердиться. Ты так протестовал.

Он обнял ее и крепко прижал к себе.

– Ты личность с невероятно широкими взглядами.

– Я верю в то, что на вещи надо смотреть по-современному, – упрямо сказала Марша.

– Я очень рад это слышать.

Чуть отстранившись, Марша с намеком потянула за воротничок его рубашки.

– Ну, может, все-таки? Ты мне уже много месяцев не ставил пластинок… не так, как раньше. Я страшно ревновала, когда вы вдвоем спустились туда. Хорошо бы послушать что-нибудь из наших старых любимых записей.

– Ты про Чайковского? Обычно ты его имеешь в виду, когда говоришь про «старых любимых».

– Сходи включи свет и обогреватель. Сделай там все красиво, маняще и притягательно. Чтобы так оно было, когда я спущусь.

Он наклонился и поцеловал ее в губы.

– Все там будет излучать эротику.

Марша скорчила гримаску.

– Ох уж эти ученые.

На лестнице было холодно и темно. Аккуратно нащупывая дорогу, Хэмилтон спускался во мрак ступенька за ступенькой. К нему отчасти вернулось хорошее настроение благодаря знакомой рутине любви. Беззвучно что-то напевая, он продвигался все дальше в темные глубины подвала, прокладывая путь с привычным автоматизмом…

Что-то грубое и скользкое задело его ногу и прилипло к ней. Тяжелая тягучая нить, обмазанная чем-то липким и влажным. Он резко отдернул ногу. Но внизу, под ним, у основания лестницы, что-то волосатое и массивное пробежало по комнате и затихло там.

Не двигаясь, Хэмилтон привалился к стене. Он протянул руку и попытался нашарить выключатель внизу. Наконец его пальцы дотянулись до своей цели, резким движением он включил свет и выпрямился. Свет затрепетал, включаясь – дрожащая желтая лужица в сумраке.

Поперек лестницы в подвал висела целая связка нитей, частью порванных; многие из них сплетались в бесформенный серый канат. Сеть грубого и неуклюжего плетения, сработанная наскоро, без изящества кем-то гигантским, приземистым и чудовищным. Ступени под ногами были покрыты пылью. Потолок над головой уродовали огромные грязные следы, словно тот, кто сплел сеть, прополз повсюду, исследуя каждый уголок и трещину.

Мигом лишившись всех сил, Хэмилтон опустился на ступеньку. Он чувствовал – она там, внизу, ждет его в комнате аудиофила, в зловонной тьме. Он спугнул ее, вслепую задев ее недоплетенную сеть. Сеть была недостаточно крепкой, чтобы удержать его; он все еще мог бороться – освободиться.

Так он и сделал, тщательно и осторожно, как можно меньше колебля сеть. Нити отцепились от него, и нога освободилась. На его штанине остался жирный след липкой субстанции, словно по нему прополз огромный слизняк. Дрожа всем телом, Хэмилтон ухватился за перила и начал подниматься обратно наверх.

Он успел сделать всего два шага, когда его ноги по своей собственной воле отказались нести его дальше. Его тело осознало то, что отказался воспринимать мозг. Он снова спускался вниз. Вниз, в подвал.