Окраина

Кузина вдруг становится похожей на встревоженную птицу. Довольная физиономия бывшей совладелицы процветающей лавчонки изменяется — и вот стоит перед братьями средняя из семерых детей бородатого крестьянина, Франтишкова дяди, и морщинистой деревенской бабы, Франтишковой тетки, которая на всех фотографиях выглядит одинаково, что в пятнадцать лет, что в тридцать или пятьдесят.

— А у него… у нас, — поправляется в смятении кузина, — у нас как раз гости… Из Вены, — запнувшись, добавляет она. — А что вам от дяди нужно-то?

— Хотим попросить его узнать на заводе — не возьмут ли вот брата, чтоб мог он закончить обучение на токаря в Праге. Ему всего год остался.

Встревоженное выражение на лице кузины сменяется паническим, и Франтишек чувствует себя обязанным объяснить подробнее:

— Нет, ничего он не натворил и его ниоткуда не выгнали!

Кузина постепенно оттаивает, успокаивается.

— Дело в том, — продолжал Франтишек, — что мы начали строиться, а отец с матерью одни не справятся. Я после института уеду в пограничье, сестра замуж вышла, младший брат — в армии. А он, — Франтишек кивнул на брата, — хочет остаться с родителями.

И опять вид у кузины как у встревоженной птицы. Теперь уже и брату Франтишка ясно: их потому принимают на кухне, что они с Жидова двора.

— Я спрошу… Только лучше вам самим с ним поговорить…

— Этого мы и хотим, — холодно отозвался Франтишек, поднимаясь.

Все трое, словно по команде, одновременно уставились на стеклянные дверцы буфета: за ними лежало большое стеклянное яйцо, в которое были вплавлены фотографии деда и бабки с материнской стороны. Кузина быстро опомнилась.

— Куда же вы? Можете поговорить прямо сейчас…

Подавляя чуть заметную нерешительность, она засеменила к двери в гостиную. Дверь раскрылась, как театральный занавес. Какой свет, какое сияние! Елка до потолка, сверкает, словно на благотворительном балу в пользу бедных детей. И — бокалы, графины, вынутые из горки, быть может, впервые после свадьбы. И сидят в гостиной незнакомый господин и незнакомая дама. А груда серебра на тахте, ничем не прикрытая, — это австрийские зажигалки.

— Гребни и пуговицы уже не находят сбыта, — вполголоса замечает Франтишек, обращаясь к ничего не понимающему брату.

У него у самого уже больше года как есть такая зажигалка. Она производит фурор. Куда ни придет, все только и спрашивают: «Сколько же стоит такая вещичка? Может, продадите? Я бы хорошо заплатил!» Отец Франтишкова приятеля, хоть сам и не курит, привез обоим юношам одинаковые зажигалки из своей поездки на Запад.

А кипа темно-синей тонкой ткани на тахте в гостиной — это плащи. Их тут на глазок штук пятьдесят. Через несколько лет это станет частью спецодежды чешского народа, и Прага станет городом синих шуршащих плащей, из карманов которых при всяком удобном случае будут выхватывать серебристо блестящие зажигалки.

Через открытую дверь донесся голос дяди:

— Люди просто с ума сходят по такой чепуховине, и, пока продажей их не занялось государство, это будет прибыльнейшее дельце!

Кузина резко дернула дверь, будто хотела захлопнуть. Однако этого она все же не сделала — неудобно перед родственниками… А только прикрыла дверь. Для Франтишка с братом погасла елка, исчез из глаз серебряный клад — как в народной балладе о Великой пятнице.

Кузина не возвращалась довольно долго, и это внушало Франтишку надежду, что ему не придется повторять свою просьбу дяде. Не тут-то было… Бывший лавочник Линднер вышел на кухню; несмотря на элегантный костюм, надетый в честь венского зятя и сестры, держится он так, словно все еще стоит за прилавком.

— Итак, что вам угодно? — спрашивает он уездских родственников.

Франтишек понимает: поскольку он явился просителем, надо еще раз изложить цель своего посещения; однако он все же не удерживается от замечания:

— Я думал, тетя вам все рассказала.

— Ничего она не рассказала. Только — что вы пришли и хотите потолковать со мной. У нас, видите ли, гости. Из-за границы.

И бывший лавочник нетерпеливо оглянулся на дверь. Да. Закрыта. Ну и что? Франтишку остается повторить:

— Мы приехали просить вас: не узнаете ли на заводе, может, возьмут они на работу брата, с тем чтобы он закончил обучение здесь, в Праге.

Дядю не интересуют ни причины, ни подробности. Он принимает такой вид, словно в лавке у него кончился дефицитный товар:

— Ах, многие видят во мне прежнего Линднера, с миллионным оборотом, Линднера с деньгами. Поймите же, люди, нынче я ничто, простой поденщик, рабочий!

Тут взгляд его падает на Франтишкова брата, который обучается как раз на рабочего, и до него доходит некоторая парадоксальность ситуации. Здесь-то и проявляется натура лавочника, хотя бы и лишенного лавки.

— Спросить я, конечно, могу, но ничего не обещаю.

И дядя поспешно прощается, бросив через плечо уже в дверях:

— Но лучше на это не рассчитывайте!