Оксюморон

Пришёл в себя я от того, что кто-то плеснул мне в лицо водой. Открыв глаз, именно глаз, ибо второй как ни старался я никак не хотел открываться, я увидел перед собой чуть расплывшееся лицо, на котором сквозило какое-то подобие участия. Я чуть было не поверил, что мой экзекутор понял, что несколько перебрал и сейчас раскаивается, но зловещая уже знакомая мне улыбка красноречиво и безапелляционно, словно репродуктор, укреплённый на берёзе, сообщила мне, что его опасения если и относились ко мне, то исключительно в связи с опасностью преждевременной кончины. “Злой мальчик” ещё не наигрался с “беззащитной лягушкой.” И всё же у меня ещё теплилась надежда, которую в прочем спустя мгновение окончательно и небрежно затушил новый удар страшной силы, от которого я снова лишился чувств.

В сознание меня снова привёл стакан воды, выплеснутый мне в лицо. Я почувствовал, что мой рот наполнен солоноватым теплом. Мой язык, словно проворное членистоногое, скользнув по привычным утёсам неожиданно провалился в расщелину.

–Алексей Иванович, дорогой мой, услышал я над собой,– Простите меня, но может быть я не достаточно ясно донес до вас природу предстоящих нам взаимоотношений. Тогда для особо одарённых попробую напрямик. Условия здесь диктую я, вы лишь делаете то, на что я даю своё соизволение. А я не давал вам разрешения ни падать ни тем более терять сознание. Вам всё теперь понятно? Я не нашёл силы чтобы ответить ему. Молчите. Молчание я привык считать знаком согласия. Он произнес всё это весьма любезным тоном, но так мог бы говорить со своей жертвой каннибал опасаясь, что жертва догадается о его намерениях. Я почувствовал в воздухе что-то вроде радиоактивного покалывания. В его словах чувствовалась если не жёсткость, то сухая холодная академичность.

Меня поставили на ноги. За этим последовал удар ещё боле страшной силы чем предыдущий. Я снова потерял сознание. Не знаю, сколько времени я пребывал в небытии. Но в конце концов должно быть, механизмы, которым было вверено природой поддерживать функционирование моего организма в действии, заработали со свойственной всем системам паникой, я открыл глаза вместе с единым, весь мир поглощающим, вздохом. Кубометры воздуха со свистом ворвались в мою глотку, породив спазмы кашля.

Я представлял себе, что в тот момент вдыхаю кубы синего неба над далёкими тропическими островами. Снова спасительная реакция сознания. Но вскоре я бросил это занятие. Думать оказалось не менее больно, чем двигаться. Мои мысли словно закоченели от холода и не хотели мне подчинятся. В глазах рябило. Судороги, порождённые нехваткой кислорода, заставили меня испытать страшное головокружение. Я попробовал приподняться, но тут же почувствовал, что сделай ещё хоть усилие на собой сознание снова покинет меня. И всё же медленно вдыхая и выдыхая воздух я начал медленно приводить дыхание в порядок.

Признаюсь тебе, читатель, что мне несколько мешала царящая вокруг атмосфера весёлого хаоса.

Медленно. Очень медленно мир вокруг начал обретать чёткие контуры. Мне потребовалось минут десять, чтобы он пришёл в какое-то не очень устойчивое, но всё же равновесие.

– Всё нормально, Лёха – говорил я себе, водя руками по земле, словно ища что-то оброненное ранее – ты просто дыши и не останавливайся. А так с нами всё в порядке.

Кроме моего не понятным образом сохранившегося в целости сохранности имени, остальные мои мысли били разбиты на отдельные слова и междометия. Но это обстоятельство в данный момент мне казалось чем-то вроде маленького художественного бардака в углу общего положения вещей.

Вскоре мои усилия были вознаграждены Моя диафрагма включилась в борьбу и победила на этот раз смерть. Моё дыхание вскоре уже не требовало от меня больших усилий. И повернувшись на спину я устремил взгляд в украшенный богатой лепниной потолок заведения, словно пытаясь затерять в завитушках хоть немного моей боли.

Но продолжалось это не долго. Вскоре экзекуция возобновилась. Уставать тут явно не любили. Прав был старик Сиваш- Обраткин. Этот ублюдок Герман Фридрихович своё дело знал. Ох и знал.

Меня избивали методично, жестоко, и с удовольствием. Казалось, что ничто, никакой страх или осторожность не могли остановить этой слепой жестокости, этого самозабвенного ощущения вседозволенности, силы и власти. Может быть именно тогда я впервые почувствовал на своём лице холодное дыхание приближающейся смерти.

И знаешь, что, читатель, как ни странно, но перспектива оказаться так рано в её страшной парикмахерской отнюдь не напугала меня. Позови она меня сейчас за собой я воспринял бы это как счастливое избавление. Для того, кто знал эту холодную притягательность мрака и покоя, что мог значить этот биологический гиньоль, который мы называем человеческой жизнью. Жизнью, которой к тому же в любом случае рано или поздно суждено влиться в огромный океан небытия подобно тому, как и любая река, что рано или поздно вольёт свои воды в море.