Октябрь. Память и создание большевистской революции

Очевидно, что такие похороны обращались к гораздо более традиционным образам смерти, чем представленные организаторами «красных похорон». Траурные церемонии в первые недели нового режима представляли собой резко контрастирующие картины социальных структур и политических ожиданий старого и нового режимов. Эти очень разные церемонии предлагали на выбор две группы мучеников, две группы скорбящих и два взаимоисключающих представления о том, что произошло в октябре 1917 года. Несмотря на культурную и религиозную мощь, воплощенную в похоронах юнкеров и студентов, ограниченная политическая и финансовая власть их организаторов сулила подобным мероприятиям недолгое существование. Грандиозные масштабы и детальная организация «красных похорон» свидетельствовали о ресурсах, имевшихся в распоряжении нового большевистского правительства. Более того, стройные ряды марширующих, присутствующие, облаченные в военную форму, военные оркестры, внушительные красно-черные плакаты и огромные знамена, а также речи об отмщении, сопровождавшие ранее государственные похороны высокопоставленных чиновников, – все это довольно прямо указывало на властный дискурс[177]. Луиза Брайант, американская социалистка и журналистка, преданная делу Октябрьской революции, писала о том, что была глубоко тронута пением во время массовых похорон на Красной площади в начале ноября. Это пение «поднималось и нарастало, богатое и звонкое в разреженном зимнем воздухе, как большой орган в каком-нибудь прекрасном старом соборе»; в то же время Брайант размышляла о том, как такое зрелище заставляло врагов прятаться «за задернутыми занавесками» [Bryant 1918: 191, 188–189][178]. Авторы официальных отчетов о похоронах иногда отмечали отсутствие на них «посторонней публики», одновременно описывая сцену так, как та могла ее видеть, и, возможно, внушая читателям необходимость проявления вовлеченности на таких мероприятиях[179].

Эти скрытые угрозы показали фундаментальную неспособность «красных похорон» сосуществовать с их более традиционными аналогами. Организаторы отлично понимали: и «красные», и традиционные похороны были соблазнительны благодаря своей способности вовлечь скорбящих в грандиозные рассказы об истории страны – рассказы очень разные и взаимно несовместимые. Оба нарратива – и нарратив революции, и нарратив государственного переворота – были правомочными изложениями произошедших событий, последовательными и вполне достоверными. Неудивительно, что трансляторы таких нарративов ревниво оберегали их от дискредитации. Представители как большевистской, так и небольшевистской прессы регулярно опровергали слишком нелепые слухи. В ответ на появившийся в Москве 26 октября слух о том, что в результате ожесточенных уличных боев в Петрограде был разрушен Зимний дворец и погибло 75 000 человек, Горький заметил, что даже русский, «ребенок сказки», который «любит ужасы и способен творить их», не поверит в подобную чушь[180]. На выборах в Учредительное собрание в ноябре 1917 года партия большевиков призвала избирателей ни в коем случае не голосовать «за эсеров, меньшевиков и объединенцев <…> ибо эти партии благословляли расстрелы рабочих и солдат, направляли руки юнкеров против народа, или молча смотрели безучастно на борьбу». Два дня спустя Ярославский заявил в «Социал-демократе», что ни одна из этих партий никогда не поддерживала расстрелы рабочих и солдат, косвенно признав, что большевики перешли границы достоверности повествования[181].

Иными словами, каждый нарратив соответствовал тому, что антрополог Мишель-Рольф Труйо назвал необходимой «претензией на знание»: «когда говорят, что что-то произошло, имеют в виду, что известно, что это произошло» [Trouillot 1995: 158]. Реальная угроза контрнарратива для большевиков заключалась в том, что в первые дни после Октября произошедшее все еще можно было воспринимать и как государственный переворот, и как революцию. Для революционеров, которые посвятили всю свою сознательную жизнь просвещению масс и идеям стихийного переворота «снизу», такая неопределенность была совершенно неприемлема. Это было не просто описанием событий, а настоящим залогом дальнейшего существования большевиков как партии и политической силы. Но что можно была противопоставить идее переворота? Только представление этих событий как бесплодных и бессмысленных.

Большевики не могли позволить контрнарративу полноценно сформироваться и существовать. У них не было ни права, ни причины ограничивать свои методы борьбы с ним.

Глава 2 Драма власти

Красные зори,

красный восход,
красные речи
у Красных ворот,
и красный,
на площади Красной,
народ.

Николай Асеев. Кумач, 1920