Окутанная тьмой (СИ)

Кому из них было больнее в этот раз, Кин точно не знал, но теперь, сотрясая всё его сознание, стирая все прежние мысли и переживания, наступает мёртвая тишина, темнота и неприятно-давящее чувство опустошённости, будто что-то важное просто выскребли, вырвали из него без дозволения. Чувства Нацу, те, к которым он привык, с которыми почти сроднился, почти поглотил, исчезли — Драгнилу хорошо, его душа стала ещё ярче, ещё горячее, а вот Кину паршиво. К горлу подступает тошнота, перед глазами всё плывёт — Кин, вытащив руку, поднимается с колена, отходит, бесцельно, безрезультатно цепляясь пальцами за рубашку, где-то в районе сердца. Он впервые в жизни чувствует такую пустоту, такой холод в душе, которую, по ощущениям, будто разорвали на части — становится ещё тяжелее, страшнее.

Но Люси, так пронзительно следящей за его состоянием, Кин ничего не расскажет, пусть смотрит выжидающе, прожигая в нём дыру — он будет молчать, ни за что не скажет, как это неприятно, больно, гадко. Всё эту чувства, ощущения сплетаются воедино, давя на грудную клетку, и если бы была возможность, если бы в горле не стоял ком, то, быть может, Кин бы и закричал — это было невыносимо для него. Кин молчит и под зоркими карими глазами, не прекращающими смотреть за ним, подходит к окну, с грохотом открывает настежь, впиваясь ногтями в подоконник, с неким облегчением вдыхает холодный воздух. Ком почти проходит, как и тошнота, принося какое-то мимолётное спокойствие, Кин радуется, что ледяные капли попадают ему на лицо, теперь уже без татуировки, полностью скрывая выступившие слёзы. Ему почти не больно, почти не страшно из-за всё поглощающей пустоты внутри — он почти справился, почти преодолел себя, почти привык.

— Что ж, удачи вам, Люси-сан, — Кин исчезает, растворяется, теряется среди дождя и темноты, надёжно скрывших его в своих объятиях. Хартфилия устало вздыхает — она слишком хорошо знает его, чтобы быть спокойной, чтобы не переживать за него, чувствуя, как все тело Кина пробивает мелкая дрожь, а сердце будто сжало чем-то, заставляя его упасть на колени. Люси знает, что он не ушёл далеко, что сидит где-то в переулке, пока без сил вернутся в свой мир, в свой сад, чтобы там скрыться — ему слишком больно. Вот только Хартфилия не может пойти за ним, не может подойти и обнять, как и тогда, целуя этого глупого ребёнка в щёки, в висок. Кин хочет быть взрослым, он хочет сам преодолеть всё, он хочет доказать свою выдержку, а Люси просто не вправе лезть туда, доводя его чуть ли не до бешенства, — пускай считает себя взрослым, пускай борется сам с собой, глотая слёзы. Эти испытания всегда к лучшему, если, конечно, Кин не сломается после этого, окончательно теряясь среди пустоты.

Утром погода была не лучше — в окна по-прежнему устало барабанил дождь, нагоняя тоску, а вдалеке были видны тёмно-синие грозовые тучи, обошедшие город стороной, оставляя за собой только бледное, грязно-серое, свинцовое небо. Люси всю ночь посидела, так же тихо, трепетно перебирая волосы Нацу пальцами, накручивая некоторые пряди, сонливости не было — Хартфилия уже давно привыкла ночи напролёт проводить в раздумьях. Кин всё же ушёл, просидел несколько долгих часов в какой-то подворотне, под дождём, и ушёл, Люси слышала, как он плакал, как впивался ногтями в кожу, будто желая выдрать собственное сердце, которое так невыносимо ныло. Она бы и была рада пойти к нему, но не могла, всё, что оставалось Люси — это сидеть и слушать, как он дрожит, как он страдает, как не сдаётся — тихий переулок только эхом разнёс его рык, а после он исчез, вернувшись домой, это было к лучшему. В этой тишине, когда всё ещё было окутано мраком, ответы на волнующие вопросы приходили быстрее и казались более правильными. Нацу так и проспал всю ночь, не шелохнувшись, не обращая никакого внимания на пронизывающий ветер из открытого окна. Его Люси так и не закрыла, объясняя это тем, что так было лучше: она слышала всё, что было с Кином, и параллельно успокаивалась с помощью шума дождя и мрака, которые мягко окутывали её душу.