Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог

И так постоянно: зритель страстно хочет, чтобы на экране было как в жизни. Ефремов умел это высококлассно. Но он все еще хочет, чтоб умели другие. Жизнь, жизнь должна быть живая. Даже билетерши в обоих его театрах знали, что Ефремова интересует мнение зрителя. Зрительница могла подойти к билетерше и высказать накипевшее (например, в «Декабристах» театра «Современник» она больше сочувствует Николаю I, чем декабристам — так сыграл царя, по ее мнению, Ефремов), а билетерша отвечала, что надо пойти и все сказать Ефремову, он прислушивается. Кстати, он отвечал зрителям и на письма, и на просьбы.

А просьбы случались самые неожиданные и трогательные: прослушав в 1988 году его запись «Мастера и Маргариты», незнакомая радиослушательница пишет, что глотает все слова его чтения и просит выслать ей в Мордовию книгу Булгакова, поскольку нигде не может ее найти. А письмо 76-летней пенсионерки, похоронившей сына, у которого был инфаркт: «Где, когда Вы смогли подсмотреть этот образ?» Оказывается, сын-хирург был даже внешне похож на него. Она смотрит на экран — буря эмоций. Милый мой мальчик, — обращается она к Ефремову. Хотела послать снимки сына, но из «чувства суеверия» не послала. Она не знает, что отправляет письмо 17 сентября 1999 года к «хирургу Мишкину», которому и без суеверий остается жить несколько месяцев. «Но у меня такое впечатление, что мой сын, как неисправимый романтик и правдолюб, сыграл Вами созданный образ в своей единственной данной Богом жизни». Желает здоровья и долгих лет жизни. «Вы великий актер…» Здесь о романтике очень точно. Через два с половиной месяца О. Н. начинает репетиции последнего в своей жизни спектакля, проходящего по жанру романтического, и мало кто понимает, что Сирано и хирург Мишкин приближаются друг к другу жизненными ролями.

В ноябре 1982 года умер Брежнев. (Как, он тоже? Народ жутко удивился.)

К его гробу, установленному для народного прощания в Колонном зале Дома союзов, по морозу шла с утра до вечера громадная очередь. А вдоль очереди, предполагая, что дело долгое, городские власти расставили вагончики-туалеты. Тогда я увидела туалеты на колесах впервые в жизни. Впрочем, где мне было видеть их раньше, если подобных очередей в моей жизни тоже не бывало. От дома 25 по Тверскому бульвару студенты и преподаватели Литинститута пошли днем, влились в общегородской поток. До Колонного зала мы шли четыре часа, хотя всё рядом — обычным шагом минут двадцать максимум. Я к ноябрю в Литинституте уже не училась, окончила летом, но мне было интересно, и я примкнула к друзьям.

Что можно извлечь из вагончиков вдоль очереди к Брежневу? Что народ любопытен и готов был померзнуть, а власти знали, что народ будет любопытствовать, и предприняли все, чтобы народ не испытал дискомфорта? Почему? Власть была заботливой? Или жуткая память о похоронах Сталина в 1953 году с травмами, давкой, гибелью сотен людей была жива в памяти начальников? Каких? Тех-то уже не было. Ну, предположим. Так что же — они считали фигуру Брежнева равной по значимости фигуре Сталина, потому и приняли меры? Или просто следовали какому-то записанному в неведомых правилах распорядку? Все это догадки, попытки уложить эпоху в концепцию. В морозном ноябре 1982 года, когда еще ни о Горбачеве, ни о Ельцине, ни тем более о каких-то будущих девяностых никто — никто! — еще не догадывается, почему на улицах Москвы было тихо, с вагончиками, а в Колонном зале роскошно пахло хвоей, и каждый желающий мог пойти послушать. Почему?

В очереди было классно. Мы травили байки, что-то распивали и уже готовы были запеть, но тут и подошли. Нас всех перестроили в более узкую колонну, мы притихли. Я вошла и первым делом увидела сапоги. Почетный караул стоял в сказочно красивых сапогах — будто восковых. Одного-двух незначительных наблюдений (вагончики вдоль очереди в холодном ноябре плюс восковые сапоги караульных) может хватить на историческую гипотезу. За неуместностью не стану развивать ее здесь, но поверьте: отношения народа и власти в тот вечер предстали предо мной в новом свете. Революционно перевернулось отношение.

* * *

Восьмидесятые годы ХХ века в СССР делятся на до и во время перестройки. Прекрасная идея — освежить застойное — довольно быстро вывернулась наизнанку. Превосходное намерение гласности — вернуть запретные имена, прочитать спрятанные книги, а главное, всем миром обсудить существующие проблемы — практически сразу дало мощный медийный репертуар. В нем была надежда на счастье — я не преувеличиваю. Она была у всех.