Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог

К несчастью, рост числа больных революцией во второй половине XIX века по всей Европе сопровождался научными открытиями, техническим прогрессом и прочими достижениями человеческой смекалки, отчего постепенно и возникли абсурдные представления о труде, создавшем человека из обезьяны. Этой светлой мыслью мы обязаны Фридриху Энгельсу, другу и спонсору Карла Маркса. Эти друзья так и написали (а советские школьники учили наизусть): призрак бродит по Европе, призрак коммунизма. Страшно, не правда ли?

Бред ревности, всем известный — это не прихоть дурного характера, но расстройство души. Тяжел и ужасен бред свободы. В том же печальном кругу и борьба за справедливость; так мне сказал один практикующий врач, редкий специалист. Борьба за справедливость хуже игромании, а эта последняя для любого нарколога сущая пытка. Профессиональные революционеры страдают этой хворью сами и заражают окружающих, которые и без того грешные люди со своим набором, а тут им еще разжигают и манию величия. Артист, выходящий на сцену, много веков подряд играл роль — так назывался свиток с текстом (отсюда же «ролик»). Еще в античном театре роль сворачивали трубочкой-свитком. Книг еще не было, как вы понимаете. Театральное действо было долгим, по три дня, актеры — только мужчины. Почетное занятие. Но в Древней Греции речь о живом человеке и тем более некоем человеческом духе не шла вовсе, как и позже. До истерической ереси о человеке как венце творения додумался только XIX век, и не потому, что согласно Книге Бытия Бог создал человека в конце недели, после чего отдыхал, а потому что думать о себе как прекрасной загадке и тут же разгадке — стало хорошо. И модно.

Художественный театр — не только чудо режиссуры, именно Станиславским и Немировичем созданной в качестве профессии, он еще и свод чудовищно трудных задач для актера как человека. Его заставляют войти внутрь героя. Не роль играть, а жить внутри ее, внутри человеческой души. Вообще-то это страшно. Чтобы заставить человека стать другим, причем с неизвестными последствиями (по сей день никто не знает, остаются ли в актере ошметки роли — или, сняв костюм, он снимает с себя и характер персонажа, его эмоции, слезы, кровь), надо пойти прямо на стену лбом. Ведь как приятно быть актером до Станиславского: нарядился-накрасился — играешь роль! Это не ты, а роль. Разделся, снял парик — опять ты. После штудий Станиславского на голову актерской части человечества в СССР свалился такой же фанатик: Олег Ефремов. Он тоже уверен в жизни человеческого духа. А вокруг производственные конфликты, классовая борьба, «народ и партия едины» и прочий идеологический комплект, в котором живого человека — доля процента.

Олег Ефремов постоянно делает невозможное: в условиях абсолютно устоявшейся, отшлифованной идеологии пытается искать характеры, живого человека, правду жизни, с выплавкой стали непосредственно не связанной. Спектакль «Сталевары» (1973), поставленный на сцене МХАТ с применением настоящего огня и печей, машинами, грохотом и другими некомпьютерными эффектами, был, конечно, подачкой идеологии. А в нежной глубине романтичной души главрежа (заказавшего драматургу Бокареву эту пьесу) все равно теплилась надежда на извлечение из огнедышащей пасти не одной лишь стали, а все того же человека с его страстями. Прошу не забывать, что в том же 1973 году на той же сцене идет великое «Соло для часов с боем». Та же коробка сцены, вход и выход. Отдел кадров. Заведующий труппой расписывает, куда кто из актеров распределен… Это чудотворение изнутри, никогда ранее не показанное зрителю. Он еще не знал, что такое бэкстейдж. Над постановкой «Сталеваров» иные снобы подсмеивались, а сейчас пьесу Г. Бокарева опять ставят — в другом театре, и вдруг выясняется, что это опять современно, когда человек не хочет делать халтуру и противостоит начальству. Ну надо же!

Боль всегда права, поскольку болит она — и всё тут. Если советский человек благополучно устроился у экрана своего черно-белого «Рекорда» и смотрит футбол, а в комнате у него от пола до потолка длинная стенка из дружественной социалистической страны, а за стеклом серванта хрусталь, а кругом ковры, есть кресло-диван и даже раздельный санузел — да, с воспитанием тонких чувств в целом покончено. Но если разбить хрусталь — с криками «долой мещанство!» — станет опять больно: ведь было хорошо, правильно, делал как надо, как все.