Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог

В 1995 году Ефремов сыграл в знаменитой ленте Владимира Меньшова «Ширли-мырли». Фильмов тогда снималось мало, и всенародно любимые актеры охотно вписались в эту феерически безумную картину. Среди них был и О. Н. — сосед Николай Григорьевич, в дымину пьяный и все время меланхолично повторяющий «Дай-бог-каждому». И Инна Чурикова — непрестанно пьяная Прасковья Алексеевна Кроликова, тетя-мама главного героя. Очень хороши оба. И жуткая «Волга-матушка» над Землей. Только в 1995 году могло выйти такое, когда еще смешно, но уже не очень. Девяностые по сей день — нераскатанный ковер, узор которого все видят по-разному. Кто из окна внезапного бумера, кто из гроба, а туда попало полстраны. Пока дописывала «полстраны» и думала а-сколько-страны-на самом-деле, нашла поздравительную телеграмму Ефремову от Иосифа Кобзона: «Великого режиссера и актера сердечно поздравляю…» Это 1997 год, семидесятилетие. Мы не узнаем, что они оба тогда думали.

Письмо Ефремову от Михаила Козакова из Тель-Авива 28 июня 1995 года начинается «Уважаемый дорогой друг и учитель!». Касается возможной постановки пьесы Горина «Чума на оба ваши дома» в МХАТ, где Козаков предполагает режиссировать. По всему тексту письма слово «Ты» написано с прописной буквы. Так обращаются к Богу.

* * *

Критика театра — это критики, работающие в медиа. Они ходят и пишут о свежих продуктах театра. Читаете рецензию — идете смотреть тоже. Или не идете. Критик за вас поработал глазами. Но художник без легенды — птица без клюва. Легенда каменеет и становится правдой. Ужасно ли бронзовение в неловкой позе, приятно ли — мы не узнаем. Я против легенд, искажающих суть. Авторами-исказителями бывают и друзья, и порой боже упаси попасться на язык именно друзьям.

Скажем, драматурга Александра Гельмана никто не тянул за язык говорить с театроведом Анатолием Смелянским о водке, потребленной их общим другом Ефремовым. Очевидно, говорили в своем кругу, без свидетелей. Однако в 2012 году Смелянский телепрограмму, посвященную О. Ефремову, называет «Четвертая работа». Это выражение взято у Сергея Довлатова, который своей четвертой работой называл алкоголизм. В интересном цикле «Мхатчики» много театрального закулисья, оно работает на понимание автором (Смелянским), и театра вообще, и мхатовских времен. Выпуск об алкогольной работе главного режиссера сделан вдохновенно, с интимными деталями (в пять утра водка в гостинице, сидят в трусах), с мыслями о свободе, с проникновением в полетную и неисповедимую суть походов, экспедиций.

Что сказал бы КСС о сверхзадаче данной постановки, где есть автор-ведущий, камера и съемочная группа, монтаж, хроника? Профессиональное произведение? Да. Сверхзадача решена цитатой: А. М. Смелянский цитирует А. И. Гельмана: не надо искать философии — просто пил. Под видео сразу отклики ютуб-зрителей: ага, мы поняли, что доброе и вечное в нас сеют алкоголики.

— Я по опыту знаю: друзья кивают головой и сочувственно перешептываются: ну да, болезнь, что ж… мы (вы) понимаем(-ете). Помните, Олег Николаевич, я рассказала, где я впервые увидела вас? Речь о фильме «Война и мир», где вы в роли Долохова гусарствуете на подоконнике. Выпиваете бутылку «Вдовы Клико» над бездной в пять-шесть этажей. «Он же упадет!» — подумала я, дошкольница. Оказывается, я в детском ужасе боялась за вас. Мне за гусара страшно по-настоящему: снято уж снято. «Оскара» фильм получил по заслугам, все на высоте. Долохов — в вашем исполнении — первый загулявший мужчина, которого я увидела в своей жизни. Не важно, что в кино: для ребенка события жизни не отличаются от событий в искусстве. Фильм «Война и мир» — мое все, я выросла внутри этого фильма, музыку к которому сочинил мой дядя Вячеслав Овчинников. Так вот: соавтор великой эпопеи, бывало, пил. Я сама тому свидетель. Но памятливым публично вышел лишь друг — давний, с юности друг А. К. В мемуарах не удержался, цитирую: «Четыре утра. Смотрю вниз в окно. В сквере у Театра киноактера кто-то лежит, раскинув ноги-руки на скамейке. Что такое? Неужели Слава? Убит? Не может быть! Спускаюсь вниз. На скамейке — Слава. Спит. Вокруг него веером по земле не знаю сколько тысяч рублей, все красно от десяток. Десятка по тем временам была суммой. Хорошо, что раннее утро. На улице — никого. Иначе очень просто могли бы обобрать, обчистить, а то, упаси бог, и прирезать. Он спит. Наверное, получил какой-то гонорар — их у него было полно — и пошел в загул. Я сгреб деньги с земли, засунул ему в карман, разбудил ударами по лицу. Русская дружба!..» Я не думаю, что друг, сочувственно вздыхающий над могилой — пил, знаете ли, бедолага, болезнь, что тут поделаешь… — обязан вздыхать прилюдно.