Олигархический транзит

— Смешно, — сказал старпом. — Когда меня вчера Бугаев донимал своей правдой, я всячески старался остудить его пыл, а с вами сам становлюсь правдолюбцем. Так что это вы, пожалуй, старше меня, я перед вами просто мальчишка.

— Вот видите. Каждый получает по заслугам.

— Знаете, что самое страшное? Даже не то, что людей обманывают. Этим время от времени промышляет любая власть. Страшно то, что наши люди давно ничему не верят. Каждый не сомневается, что начальство, да и само родное государство лгут во всём. Что эта машина, когда ей будет нужно, ни перед чем не остановится. На судне все до последнего матроса так считают. А вы просто принимаете это как должное. Вам всю жизнь было не до правды. В конце восьмидесятых вы торопились вскочить в отходящий литерный вагон, куда ещё пускали только по билетам. Через пару лет, когда убеждения разменяли на деньги и вас вместо заседания партбюро потащили к целованию креста, вы, пожалуй, даже удивились, ощутили какой-то дискомфорт, но предпочли молча покориться. Наверное, в вашей жизни и потом было много случаев, когда вы тщательно скрывали свои мысли. Вот как теперь. Или уже и мыслей никаких нет, отвыкли думать? Не знаю, может, государству такие люди и нужны, не напрасно же оно пестует вас.

— Выговорились? — нетерпеливо спросил Красносёлов. — Молодец, прямо Цицерон. Вам бы не в моряки, а в сельские батюшки податься. Теперь мы точно знаем, что я исчадие зла. Неплохо бы ещё выяснить, что думают в экипаже про вас. Есть такая притча, про сучок в глазу…

— Да никакое вы не исчадие, вы как раз далеко не худший, — сказал Акимов. — Просто рядовой огромной армии. Но настоящие-то негодяи как раз на эту безгласную армию и опираются, вот в чём штука.

Неизвестно, что бы они друг другу ещё наговорили, чем бы вообще этот разговор закончился, если бы не прибыл на мостик Бугаев. Старпом с некоторым даже облегчением обернулся к практиканту, намереваясь выслушать его доклад, — и ахнул: с одежды Бугаева текли ручьи, а к разбитому лицу он прижимал окровавленный платок.

Глава четвертая

Проверка

Миша никому не признался, как всё было. Когда старпом с капитаном стали донимать расспросами, сказал, что просто поскользнулся на трапе и упал. Он знал, что сейчас ему надо быть крайне осмотрительным. Опасности грозили со всех сторон, иногда просто сваливались на голову. Если бы он рассказал, как в поисках Ивана Егоровича забрел на корму, которая то возносилась на огромную высоту над пучиной и вся сотрясалась от вибрации оголившегося винта, то, наоборот, проваливалась в пропасть между громадинами покрытых пеной водяных гор, — если бы попытался объяснить, что он увидел и услышал в этом аду и во что вынужден был ввязаться, — это неизбежно повлекло бы за собой пристрастные расспросы, формальное расследование, крупные неприятности для всех участников, вражду и месть со стороны тех, кого он выдал. А всё вместе могло помешать исполнению задуманного плана. После того как вчера утром его не пустили в секретный трюм, он понял, что находится под особым надзором и подозрением у начальства. Теперь для успеха дела требовались бдительность и строжайшая конспирация.

По этой же причине он всячески старался скрывать растущие неприязнь и недоверие к старшему помощнику. Вчерашнее происшествие стало в этом смысле поворотным: Миша понял, что Жабин, при всем своём идиотизме, был недалек от истины. Дело осложнялось тем, что Бугаева с первого дня на судне тянуло к старпому. Он полюбил беседовать с ним на разные отвлечённые темы, чувствуя себя в этих разговорах уверенно, почти на равных. В Акимове не было снисходительной навязчивости Сикорского или высокомерного занудства Лайнера. Его суждения были непривычны и отличались силой и глубиной неведомого для Бугаева опыта. Нередко они больно задевали и даже оскорбляли. Бывало, что после разговора Миша продолжал перебирать в уме отдельные фразы старпома и приходил в негодование. Как вообще можно говорить такое, игнорируя общепринятые в цивилизованном мире нормы? Да и сам Бугаев хорош, как он мог такое слушать и не приводить очевидные контраргументы? Полемика продолжалась заочно, уже в воображении, и теперь Миша блестящими смелыми доводами разбивал оппонента в пух и прах, иногда на полночи лишаясь ради этого сна. А наутро жадно искал повода на практике применить своё отточенное накануне оружие, почему-то успевавшее к тому времени изрядно притупиться и потускнеть…