Олимпионик из Ольвии

В тот день Тимону, впрочем, как и Феоклу, предстояло не раз ещё удивляться и восхищаться. Не прошли они и трёх плетров, как деревья расступились, и перед их взорами неожиданно предстала на высоченном постаменте в виде колонны крылатая богиня Ника. Казалось, в неудержимом полёте парит она в небе, неся эллинам очередную радостную весть о победе на поле брани.

— А раньше я ведь не видел этой статуи. Похоже, она появилась в Альтисе совсем недавно, — заметил Феокл. — Даже не берусь представить, что здесь будет через лет сто-двести. Жаль, что мы не увидим этого.

Не менее, чем Ника, поразил Феокла и Тимона стоявший позади статуи на невысоком плато большой — около двух плетров в длину и больше десяти оргий в высоту — величественный храм. Всё это грандиозное сооружение держалось на образующих по всей окружности храма портик тридцати восьми колоннах внушительных размеров: пять пахюсов высотой и чуть ли не полтора пахюса толщиной. Ко входу в храм вёл широкий пандус. На фронтоне храма мастерски исполненная скульптурная композиция изображала готовящееся состязание между Эномаем и Пелопсом. Кроме стоявшего в центре композиции Зевса там были главные действующие лица этой трагической истории: Эномай и Пелопс, а также Миртил, Гипподамия, жена Эномая, Стеропа, и другие причастные к этому событию люди. Были там, конечно, и две конские упряжки.

— Вот это храм! Не храм, а храмище! — восхищённо прошептал Тимон. — Пожалуй, не меньше, если не больше, Парфенона. Так это и есть храм Зевса?

— Думаю, что да, — ответил Феокл. — Впрочем, когда я был в Олимпии в последний раз, этого храма и в помине ещё не было.

Под правым портиком храма теснилось в тени несколько сотен народа. В отличие от толпы, собравшейся у храма Геры, здесь было тихо и спокойно. Был слышен лишь один голос — мужчины, стоявшего в портике. Мужчине, с виду благообразному, лысеющему, с окладистой бородой, было около сорока лет.

Тимон и Феокл подошли поближе, прислушались.

Держа перед собой в вытянутой руке свиток, мужчина читал низким, чуть хрипловатым голосом. Читал медленно, с расстановкой, вдохновенно:

С т а с и м п е р в ы й
Х о р
С т р о ф а п е р в а я
Реки священные вспять потекли,
Правда осталась, но та ли?
Гордые выси коснулись земли;
Имя богов попирая в пыли,
Мужи коварными стали...
Верно, и наша худая молва
Тоже хвалой обратится,
И полетят золотые слова
Жёнам в усладу, что птицы.
Антистрофа первая
Музы не будут мелодий венчать
Скорбью о женском коварстве...
Только бы с губ моих эту печать,
Только б женской кифаре звучать
В радужном Фебовом[201] царстве...
О, для чего осудил Мусагет[202]
Песню нас слушать всё ту же?
В свитке скопилось за тысячи лет
Мало ли правды о муже?[203]

Тронув за локоть стоявшего впереди молодого человека с длинными, заплетенными в модную косичку волосами, Феокл тихо спросил, указав на чтеца:

— Кто это?

Молодой человек живо обернулся и с готовностью ответил:

— Это? Драматург Еврипид[204]. Читает свою новую драму «Медея».

Прищурив один глаз, как будто что-то соображая, молодой человек весело подмигнул Тимону и неожиданно выдал экспромт:

Драматург наш славный Еврипид
Скоро Эсхилов[205] всех затмит.
Такие драмы сочиняет,
Что зритель чуть ли не рыдает.

На молодого человека зашикали соседи, и он, смущённо улыбнувшись и втянув голову в плечи, умолк и повернулся лицом к портику.

— Не иначе как поэт, — нагнувшись и указав взглядом на молодого человека, прошептал на ухо Тимону Феокл. Подумал и уже не столь уверенно добавил: — Или будущий поэт.

Когда Еврипид кончил читать, толпа зашевелилась, забурлила, зашумела, разразилась восторженными возгласами. «Слава великому Еврипиду!» — громче всех кричал молодой человек с косичкой. Еврипид в ответ прижимал руку к сердцу и низко кланялся.

* * *

— А теперь можно и в храм, — сказал Феокл. — Посмотрим, что там за чудеса приготовили.

Едва Тимон переступил порог храма и поднял кверху взгляд, как его тут же охватила трепетная дрожь. От волнения он даже заметно побледнел.