Оливер Лавинг

Одинокий, несчастный человек – да, но даже в тот момент эффект жуткого дальнодействия связывал тебя с отцом. Где-то, в какой-то далекой галактике, в последние месяцы до ты находился вместе с ним, в мастерской собственных поражений, размышляя над собственным безмолвием. Где-то по-прежнему было жаркое октябрьское утро, и под тобой все еще шевелилось твое тело.

Было четырнадцатое октября, утро после твоей засады возле дома Стерлингов, и в Зайенс-Пасчерз ты спрятался в свое одиночество, в свою тайную берлогу. Погода в твоей голове соответствовала атмосфере дня: невыносимо ленивой, слишком жаркой для октября даже в Западном Техасе. В своей пещере у ручья, где стояли ломберный стол и складной стул, ты старался утихомирить свою тревогу, подточить ее острые края. Кровоподтек у Ребекки на ноге действительно был гораздо больше тех еле заметных синячков, которые часто испещряли ее бледную кожу, но истории, которые ты навыдумывал, – это чистый абсурд. Какие у тебя доказательства, что Ребекка не просто ушиблась при падении? И с чего ты взял, что этот странный лысый парень, внезапно возникший около ее дома, имеет какое-то отношение к Ребекке? Вполне возможно, убеждал себя ты, он просто работает на ее отца. А что тебе может быть известно о самом отце Ребекки? Твоим итоговым впечатлением от этого человека был всего лишь неясный силуэт, который ковылял через лужайку, переругиваясь с женой.

И все же события предшествующего дня оказались неподатливым материалом, и твой клинок затупился. Ты не мог уничтожить воспоминание о смутно-умоляющем выражении, которое появлялось на лице Ребекки, пока ты рассказывал ей о своей семье, своей астрономии, своих выдумках. Это чувство было знакомо тебе по твоим неудачным поэтическим опытам: как ты ощущал, но не мог облечь в слова какую-нибудь идеальную, полную откровения строку, так же ты мог уловить, что в жизни Ребекки существует какой-то невыразимый, все проясняющий, но недоступный тебе факт. Но, с другой стороны, твое ли это дело – пытаться понять Ребекку? Разве не она прекратила разговаривать с тобой? Так ты оправдывал свое нежелание сделать очевидную, страшную вещь, которая почти наверняка еще сильнее разобьет тебе сердце: попросить Ребекку снова заговорить с тобой.

Перед пещерой качались проволочные руки фукьерии, скрипя, словно корабль в море. Сверчки отбивали свою злобную, оргазмическую барабанную дробь, поднимаясь до лихорадочного звона, а потом обрываясь в молчание. На этот раз ты не принес в пещеру свой магнитофон; в тот день Бобу Дилану не суждено было пропеть тебе твою судьбу. Вдали на безжизненной равнине, простиравшейся за зарослями фукьерии, ты заметил тяжелую, обиженную поступь вашего последнего семейного лонгхорна, вола, которого твой отец назвал Моисеем. «Он как библейский Моисей, – говорил Па, – путешественник пустыни, последний представитель вымершего клана». По рассказам бабушки Нуну, когда-то ранчо сотрясали бесчисленные копыта предков Моисея. Вол повернул к тебе голову, и вы долго смотрели друг на друга. «И не говори!» Вокруг пахло скунсом.

Ближе к вечеру к пещере подошел отец.

– Ужин через час, – сообщил он.

– Знаю.

– Ма готовит твою любимую лазанью.

– Замечательно.

– Так, значит, – сказал Па, – как прошло свидание?

– Это было не свидание. Мы делаем проект.

Отец ответил мерзкой понимающей улыбкой, словно эти мальчишеские уловки были ему хорошо знакомы.

Ты отвернулся, уставился на свои ладони. Тебе не составило труда подавить в себе желание рассказать правду. В летней истоме все слова, которые тебе пришлось бы произнести, казались слишком тяжелыми и громоздкими. Ты ограничился пожатием плеч в манере Моисея – медленным, со страдальческим видом и опущенной головой.

– Добро пожаловать в мир женщин, – сказал Па.

– Ха.

Дрожащая, в чернильных пятнах рука легла на твое плечо.

– Это чрезвычайно загадочный мир, и, поверь мне, понять его до конца невозможно.

– Это ты про Ма? – спросил ты.

– Ну… Нет, с твоей матерью, кажется, все по-другому. Эта женщина сама тебе все подробно объяснит, ха-ха.

Никогда раньше ты не обсуждал с отцом его брак, и эта маленькая беседа показалась тебе весомым утешительным призом для неудачника в любви. В последние угрюмые недели ты утратил свое почитаемое положение безупречного маминого сына. На ее вопросы ты отвечал хмуро и односложно, и она стала вести себя соответствующе, стараясь вообще с тобой не заговаривать. Но сейчас ты недоуменно взглянул на Па, и тот с сожалением дотронулся большим пальцем до подбородка, словно вспомнив установленный порядок вещей: ему было позволено жить своей неудачливой жизнью в обмен на молчание об абсолютной материнской власти во всем, что касалось Лавингов.