Оливер Лавинг

Так в пристройке-мастерской начался крах первого запланированного шага. Джед стирал морские пейзажи и писал странные библейские сцены (ангелы и демоны в стиле Босха) до самого рассвета, после чего позволил себе немного выпить, просто чтобы рука была тверже. Он заглотил стакан бурбона; жар и шум в голове даровали ему пять милосердных минут. Он налил себе еще. Что было потом? Джед почти ничего не мог вспомнить, когда в середине дня в понедельник его разбудил звонок Микеля Готлиба, сообщившего, что Джед пропустил приватный показ для заезжего коллекционера. «На третьей неделе работы. Очевидно, что у нас с вами ничего не получится».

Провалившийся план с работой в «Готлиб и Крав» был историей его жизни в миниатюре. «На пороге чего-то нового, – Джед правда верил в то, что говорил родным все эти годы. – Возможно, скоро произойдет прорыв». Даже после пятидесяти твой отец мог подойти к закрытой двери «мастерской», глядя на нее, как когда-то смотрел на брак с Евой: воображая, что из этого кокона он вырвется, как бабочка, сбросив свою задубевшую кожу. Станет совершенно другим человеком.

И все эти проекты преображения и самосовершенствования касались не только искусства. В твои первые больничные недели Джед говорил себе: когда худшее останется позади, когда хоть одно исследование даст какую-то надежду, – тогда он наконец покончит со своими сеансами пьянства, станет отцом, которым ему до сих пор не удавалось быть. Когда твоя мать изгнала его из усадьбы, он говорил себе, что это лишь временная отлучка, что он приедет обратно очень скоро. Когда ужасы того вечера перестанут бесконечно проигрываться под его закрытыми веками, он отложит бутылку на пару недель, вновь обретет твердую поступь, и тогда он сможет вернуться домой. Или напишет длинное покаянное письмо, объяснит все, о чем никогда не говорил, – и вот тогда сможет вернуться домой. Или подождет, когда спадет немного жуткая летняя жара, и потом, прохладной благодатной осенью, сможет вернуться домой. Или подождет, когда Чарли уедет в колледж и с Евой можно будет поговорить наедине, и тогда сможет вернуться домой. Или дождется, пока Чарли приедет из Новой Англии и пройдет уже столько времени, что его, Джеда, ошибки станут далеким прошлым, – и вот тогда сможет вернуться домой.

Учитывая особенности последнего плана, после духовного преображения остальное не должно было составить особого труда. До дома можно было доехать всего за сорок пять минут. И все же каждый раз, как Джед пытался сделать несколько шагов в этом направлении, земля начинала шататься у него под ногами и он позволял себе немного выпить. Но маленький глоток виски «Джордж Дикель» никак не влиял на вспышки памяти под закрытыми веками: как тем вечером над танцполом внезапно зажегся свет; столпотворение юношеских тел в блестках и слишком больших пиджаках; смятенные крики, нарастающая волна паники. Как Джед, не понимая, что происходит, все-таки исполнил обязанности дежурного: распахнул двери, прокричал в пустеющий спортзал, что надо сохранять спокойствие и выстроиться в очередь. Но в плотном потоке тел и в хаосе проблесковых маячков нигде не было видно его сына. Безумная пробежка по старому зданию школы, к дальнему коридору, где нарастали крики. И там, в расползающейся луже – словно разворачивался красный флаг – невидимое тело, заслоненное людьми в форменной одежде. И наконец Джед увидел – и теперь всегда будет видеть. Оливер. Два, пять, девять лет спустя Джед наливал себе второй стакан. Стакан вел к новым стаканам, к новому провалившемуся плану, новому, с распухшими глазами и ноющими зубами возрождению к совершенно новым намерениям.

И в то время как ты на четвертой койке мучился иссушающей монотонностью дней и лет, так же и в тюрьме марфского бунгало жизнь твоего отца проходила, словно подчиняясь процессу разложения, словно невидимая камера кадр за кадром зафиксировала, как человек съеживается в собственной оболочке, а его художественные работы претерпевают постепенные метаморфозы. Пейзажи стали портретами, потом глиняными скульптурами, потом металлическими листами, скрепленными паяльной лампой, потом хламом, который оставляют возле дороги для мусорщиков. Сотни раз на рассвете Джед пошатываясь выходил в милосердную лиловость пустыни и смотрел в ту сторону, где находился дом твоей матери. Но он никогда не завершал свой путь. Потому что в конце концов твой отец понял: стены его тюрьмы отличались от твоих, но были не менее крепкими. Пускай он мог ступать по земной тверди, но все это оказывалось иллюзией. Для тебя тюрьмой было твое тело, но для старшего Лавинга? Незаполняемое, непростительное пространство под его ногами. Вся история его жизни, невысказанная и невыразимая сила, которая ломала скалы, поглощала омертвевший грунт, сбивала нетвердый шаг твоего отца.

Джед зашел в сарай и стал крушить свои новые скульптуры, словно они были чем-то вроде Франкенштейна – монстром, который, пробудившись, может уничтожить своего создателя.