Оливия Киттеридж

– Мне нужно еще посидеть тут, еще несколько минут, – сказала она. – А ты иди ложись.

– Я останусь с тобой.

И они сидели. Светильник с маленького столика отбрасывал неяркий, строгий свет на комнату, заполненную молчанием.

Она вздохнула, глубоко и беззвучно, и подумала, что совсем не завидует этим юным девочкам из кафе-мороженого. Потому что за скучающими глазами официанток, разносящих сласти, скрываются – она это знает – великая пылкость, великие желания и великие разочарования; о, сколько у них впереди смятения и сколько гнева (который изнуряет еще сильнее), и прежде чем все это кончится, они будут долго винить, и винить, и винить, а потом тоже устанут.

Она услышала, как изменилось дыхание мужа: он внезапно провалился в сон, откинув голову на диванные подушки. А потом увидела, как он вздрогнул всем телом.

– Что? – Она тронула его за плечо. – Бобби, что тебе сейчас приснилось?

– Фуф, – выдохнул он, подняв голову. В слабо освещенной гостиной он показался ей полуощипанной птицей – редкие сухие волосы пучками торчали под разным углом.

– Что в концертном зале рухнула крыша, – сказал он.

Она склонилась над ним.

– Я здесь, рядом, – сказала она, положив ладонь ему на щеку.

Ведь что у них теперь осталось, кроме друг друга, и что делать, если и это не вполне так?

Тюльпаны

Люди думали, что после всего случившегося Ларкины переедут. Но они не переехали – возможно, им было некуда. Хотя жалюзи оставались закрытыми днем и ночью. Однако иногда в зимних сумерках можно было увидеть, как Роджер Ларкин с лопатой в руках расчищает подъездную дорожку. Или заметить его с газонокосилкой – летом, когда трава вырастала слишком высокой и горестно никла. А вот Луиза вообще не показывалась. Какое-то время она, надо думать, лежала в больнице в Бостоне – это было очень похоже на правду, потому что их дочь жила где-то там под Бостоном, – но, с другой стороны, Мэри Блэкуэлл, которая работала в рентгенкабинете в Портленде, проговорилась, что Луиза лежала в тамошней больнице. Любопытно, что за это сообщение Мэри подвергли всеобщему порицанию, хотя в то время в городке не было, наверное, ни единого человека, который не дал бы отрубить себе мизинец за любую новость о Ларкинах. Но против Мэри поднялась волна осуждения. За такие речи, говорили люди, можно и работы лишиться – с нынешними-то законами о защите персональных данных пациентов. Только, пожалуйста, говорили люди друг другу, никогда не предлагайте мне пройти шоковую терапию в Портленде! А Сесил Грин, таскавший горячий кофе и пончики репортерам, которые в те дни слонялись вокруг дома, получил нагоняй от Оливии Киттеридж.

– Что это тебе неймется? – распекала она его по телефону. – Придет же такое в голову – кормить стервятников, боже правый!

Но Сесил, как все знали, был немного заторможенный, и Генри Киттеридж попросил жену оставить парня в покое.

Откуда и каким образом Ларкины берут продукты, оставалось загадкой. Предполагалось, что бостонская дочь как-то прилагает к этому руку, потому что примерно раз в месяц перед домом появлялась машина с массачусетскими номерами; правда, их дочь в местном магазинчике никогда не видели, но, может быть, она привозила с собой мужа, которого никто в городке Кросби теперь уже не узнал бы в лицо, и, может быть, он и закупал все нужное в «Марденвилле».

Перестали ли Ларкины навещать сына? Этого тоже никто не знал, и со временем об этом говорилось все реже; иногда, проезжая мимо дома – большого, квадратного, выкрашенного в бледно-желтый цвет, – люди даже отворачивались, будто не желая вспоминать о том, что может случиться с семьей, которая казалась такой милой и славной, как черничный пирог.

Вышло так, что Генри Киттеридж – ему однажды посреди ночи позвонили из полиции сообщить, что в его аптеке сработала тревожная сигнализация (оказалось, что туда просто-напросто забрался енот), – увидел, как Ларкины отъезжают от своего дома: Роджер за рулем, Луиза – предположительно Луиза, потому что на этой женщине были темные очки, а на голову наброшен шарф – неподвижно сидит рядом. Было два часа. Тогда-то Генри и понял, что пара уезжает и возвращается под покровом ночи и что, скорее всего, почти наверняка, они ездят в Коннектикут навещать сына – но тайком, украдкой, и он подумал, что они, наверное, всегда теперь будут жить так. Он сказал об этом Оливии, и она тихо произнесла: «Ужас».

Так или иначе, Ларкины, их дом и история, которую он скрывал, – все постепенно поблекло, и дом этот с вечно опущенными жалюзи со временем стал казаться просто одним из холмиков среди бесчисленных подъемов и спусков прибрежного ландшафта. Любопытство лишь ненадолго оттянуло аптечную резинку, перехватывающую людские жизни со всеми их особыми обстоятельствами, и она вернулась в прежнее положение. Прошло два года, потом пять, потом семь – и что касается Оливии Киттеридж, то она обнаружила, что ее буквально до смерти стискивает невыносимое чувство одиночества.