Оливия Киттеридж

На дорожке было свежее покрытие, и на обратном пути Оливию уже обгоняли люди на роликах, юные и отчаянно здоровые, их затянутые в спандекс накачанные бедра стремительно проносились мимо нее. Она садилась в машину, ехала в «Данкин Донатс», и читала газету, и кормила пса «дырками» – серединками от пончиков. А потом отправлялась в пансионат для престарелых. Мэри Блэкуэлл теперь работала там, и Оливия могла бы сказать: «Надеюсь, вы научились держать рот на замке», потому что Мэри посматривала на нее странно, да только плевать ей было на эту Мэри Блэкуэлл, пусть идет ко всем чертям. Пусть все идут ко всем чертям. В комнату отдыха, где стояло фортепиано, к Оливии вывозили Генри – усаженного повыше в кресло-каталку, слепого, всегда улыбающегося. Она говорила ему: «Пожми мне руку, если понимаешь, что я говорю», но его рука оставалась неподвижной. Она говорила: «Моргни, если слышишь меня», но он все так же улыбался. По вечерам она снова приезжала и кормила его с ложечки. Однажды ей разрешили повезти его на парковку, чтобы пес лизнул ему руку. Генри улыбался. «Кристофер приезжает», – сказала она ему.

Когда Кристофер приехал, Генри по-прежнему улыбался.

Кристофер набрал вес, и в пансионат он надел рубашку с воротником. Увидев отца, он посмотрел на Оливию, лицо его было искажено ужасом.

– Поговори с ним, – велела Оливия. – Скажи ему, что ты здесь.

Она ушла, чтобы оставить их наедине, но вскоре Кристофер нашел ее.

– Где ты ходишь? – спросил он сердито, но глаза его были красны, и сердце Оливии рванулось к нему навстречу.

– Ты нормально питаешься там, в своей Калифорнии? – спросила она.

– Боже, как ты выносишь это место? – спросил сын.

– Я и не выношу, – сказала она. – Этот запах не уходит, он тебя преследует. – Она чувствовала себя беспомощной, словно школьница, изо всех сил стараясь не показать, как она рада, что он здесь, что ей не пришлось ехать сюда одной, что вот он сидит рядом с ней в машине. Но он и недели не пробыл. Сказал, на работе что-то случилось и нужно возвращаться.

– Ну тогда ладно. – Она отвезла его в аэропорт, с псом на заднем сиденье. Дома стало еще пустыннее, чем обычно; даже пансионат для престарелых, казалось, изменился без Кристофера.

На следующее утро она катала Генри по комнате отдыха.

– Кристофер скоро вернется, – сказала она. – Ему надо закончить кое-какую работу, но скоро он приедет. Он тебя обожает, Генри. Все время повторял, какой ты чудесный отец. – Но голос ее задрожал, и ей пришлось отвернуться к окну, выходящему на парковку. У нее не было салфетки, и она обернулась, ища взглядом упаковку «Клинекса», и наткнулась взглядом на Мэри Блэкуэлл. – Что такое? – сказала ей Оливия. – Никогда не видели плачущих старух?

Она не любила быть одна. Еще сильнее она не любила быть среди людей.

У нее мурашки бежали по коже, когда она сидела в крошечной гостиной Дейзи Фостер, отхлебывая чай.

– Пошла я на эту их идиотскую группу поддержки, – рассказывала она Дейзи. – И они сказали, что чувствовать злость – это нормально. Боже, ну почему люди такие идиоты? С какой стати я должна злиться? Мы все знаем, что нас ждет. Мало кому повезет спокойно умереть во сне.

– Тут уж каждый по-своему реагирует, я так думаю, – сказала Дейзи своим приятным голосом. У нее ничего нет, кроме этого приятного голоса, думала Оливия, потому что Дейзи и сама такая – приятная, в этом ее суть. Пошли бы они все к чертям собачьим. Она сказала, что ее ждет пес, и оставила чашку чая невыпитой.

Вот так – она никого не выносила. Раз в несколько дней она ходила на почту, и это тоже было невыносимо. «Ну как вы?» – каждый раз спрашивала ее Эмили Бак, и Оливию это бесило. «Справляюсь», – отвечала Оливия, но она ненавидела получать все эти конверты, почти на всех стояло имя Генри. А счета! Она понятия не имела, что с ними делать, некоторые были вообще непонятные, – а сколько дурацкой, никому не нужной рекламы! Она выбрасывала весь этот мусор в большую серую урну, и иногда туда же соскальзывал какой-нибудь счет, и ей приходилось наклоняться и выуживать его и все это время чувствовать, что Эмили следит за ней из-за прилавка.

Прилетело несколько открыток: «Мне так жаль… как это грустно…», «Услышали печальную весть… сожалеем…» Она прилежно ответила на все: «Не сожалейте. Мы все знаем, что нас ждет впереди, и жалеть тут вовсе не о чем». И всего лишь разок-другой, не больше, у нее мелькнула мысль, что она, наверное, не в своем уме.

Кристофер звонил раз в неделю.

– Что мне для тебя сделать, Кристофер? – спрашивала она, имея в виду: «Сделай что-нибудь для меня!» – Давай я к тебе прилечу?

– Нет, – неизменно отвечал он. – Я вполне справляюсь.