Оливия Киттеридж

Тюльпаны увяли, деревья покраснели, потом листва опала и деревья стали голыми, потом пошел снег. Все эти перемены она наблюдала из своей круглой комнаты, где лежала на боку, прижимая к уху транзистор, подтянув колени к груди. Небо за широким окном было черным-пречерным. Она видела три крошечные звездочки. По радио спокойный мужской голос брал у людей интервью или пересказывал новости. «Ужас», – время от времени тихонько говорила она. Она думала о Кристофере, о том, почему он не разрешает ей приехать к нему, почему не хочет вернуться на Восточное побережье. Иногда в ее мыслях мелькали Ларкины – навещают ли они своего сына? Может быть, Кристофер остается в Калифорнии, потому что надеется помириться с женой, с этой беспардонной всезнайкой Сюзанной? Которая при этом ничегошеньки не знала ни о едином цветке, прораставшем из земли.

Как-то мерзлым морозным утром Оливия совершила свою обычную прогулку, заехала в «Данкин Донатс», почитала газету в машине – а пес на заднем сиденье все это время скулил. «Тихо, – сказала она. – Перестань». Пес завыл еще громче. «Прекрати!» – заорала она и тронулась с места. Поехала в библиотеку, но внутрь не вошла. Потом приехала на почту, выбросила очередную порцию рекламных буклетов в урну, и, конечно, пришлось наклониться и выудить оттуда бледно-желтый конверт без обратного адреса, подписанный незнакомым почерком. Вскрыв его в машине, она обнаружила простой желтый бумажный квадратик: «Он всегда был добрым человеком и, я уверена, остается таким же». Подпись: «Луиза Ларкин».

На следующее утро, когда было еще темно, Оливия медленно проехала мимо дома Ларкинов.

Из-под жалюзи пробивалась еле заметная полоска света.

– Кристофер, – сказала она в субботу в телефонную трубку на кухне. – Луиза Ларкин прислала мне записку. Насчет папы.

Ответа не последовало.

– Ты здесь? – спросила она.

– Здесь, – сказал Кристофер.

– Ты услышал, что я сказала? Про Луизу.

– Угу.

– Тебе не кажется, что это интересно?

– Вообще-то нет.

Боль сосновой шишкой распускалась за грудиной.

– Я даже не представляю, откуда она узнала. Сидя круглые сутки в четырех стенах.

– Без понятия, – сказал Кристофер.

– Ну ладно, – сказала Оливия. – Я поехала в библиотеку. Пока.

Она сидела за кухонным столом, подавшись вперед, держа руку на большом животе. В голове мелькнуло: она ведь может покончить с собой в любой момент, как только это станет необходимо. Эта мысль пробегала у нее не впервые, но раньше она думала о том, какую записку оставит. А сейчас она подумала, что не оставит никакой записки. Даже такой: «Кристофер, чем я заслужила, чтобы ты так со мной обращался?»

Она оглядела кухню – осторожно, внимательно. Она знала женщин, вдов, которым было мучительно покидать свои дома, и они умирали вскоре после того, как кто-нибудь насильно перевозил их в заведение, под присмотр. Но она не знала, сколько еще выдержит. Она ждала – вдруг Генри все-таки, каким-нибудь образом, сможет жить дома. Она ждала – вдруг Кристофер все-таки решит вернуться. Она встала и, ища ключи от машины, потому что ей срочно нужно было куда-то отсюда деться, вдруг вспомнила, смутно и отдаленно, какую тоску наводил на нее домашний быт, когда она была гораздо моложе, как она орала: «Мне надоело быть рабыней, черт побери!» – а Кристофер вжимал голову в плечи. А может, она орала вовсе не это. Она позвала пса и вышла.

Иссохшая как щепка, передвигаясь словно древняя старуха, Луиза проводила Оливию в темную гостиную. Там она включила лампу, и Оливию изумила красота ее лица.

– Я не нарочно на вас пялюсь, – сказала Оливия, она вынуждена была это сказать, потому что понимала, что не находит в себе сил отвести глаза, – просто вы очень красивая.

– Да что вы? – Луиза издала тихий смешок.

– Я про ваше лицо.

– А-а.

Казалось, все прежние потуги Луизы выглядеть красавицей – то, как тщательно она всегда высветляла волосы, ее густая розовая помада, ее оживленная речь и тщательно подобранные наряды, бусы, браслеты, красивые туфли (Оливия помнила), – все это просто маскировало суть Луизы, измученной горем и одиночеством и, наверное, накачанной таблетками по самое некуда, стоявшей сейчас перед Оливией во всей своей хрупкости, с лицом ошеломляющей красоты. Мало когда увидишь по-настоящему красивую старую даму, думала Оливия. Ты видишь лишь остатки былой красы, видишь, какими эти женщины были когда-то, но крайне редко можно увидеть то, что наблюдала она сейчас: глубоко посаженные карие глаза, сверкающие потусторонним светом, тончайшие, как у статуэтки, черты лица, туго натянутую на скулах кожу, все еще полные губы, седые волосы, зачесанные набок и перехваченные коричневой ленточкой.

– Я сделала чай, – сказала Луиза.

– Я не хочу – но спасибо.