Оливия Киттеридж

– Она это заслужила, так и знайте. Заслужила.

Оливия обернулась и увидела позади себя, на лестнице, Роджера Ларкина. Он выглядел старым, на нем был просторный свитер, на ногах домашние тапочки.

Оливия сказала:

– Простите. Я ее растревожила.

Он лишь устало приподнял руку – жест, показывавший, что не стоит беспокоиться, что жизнь привела их в эту точку и он смирился, привык жить в аду. Именно это, как Оливии показалось, она увидела в его жесте, торопливо влезая в пальто. Роджер Ларкин открыл дверь, коротко кивнул, и, когда дверь за ней закрывалась, Оливия явственно расслышала тоненький звук расколотого вдребезги фарфора и одно-единственное, будто выплюнутое слово: «Пизда».

Над рекой висела яркая дымка, даже воды не было видно. Дорожка тоже была окутана этой дымкой, и Оливия то и дело вздрагивала, когда рядом с ней вдруг возникали люди, выныривая словно ниоткуда. Людей было немало, потому что она приехала позже, чем обычно. Вдоль асфальтовой дорожки виднелись пятна сосновых иголок, и бахрома бурьяна, и кора кустарникового дуба, и гранитная скамья. Навстречу Оливии, вынырнув из светлого тумана, бежал молодой мужчина, толкая перед собой треугольную коляску с ручками, похожими на велосипедный руль; Оливия успела заметить укутанного спящего младенца. Каких только хитромудрых приспособлений для детей не придумали эти нынешние бэби-бумеры с их чувством собственной важности. Когда Кристоферу было столько, сколько этому ребенку, она оставляла его спящим в кроватке и отправлялась к Бетти Симмз, у которой детей было пятеро, и все они ползали, как слизняки, по всему дому и по Бетти. Иногда, вернувшись, Оливия обнаруживала, что Кристофер не спит и хнычет, но пес, Спарки, хорошо за ним присматривал.

Оливия шагала быстро. Было не по сезону тепло, и дымка была душной и липкой. Из-под глаз катил пот, точно слезы. Посещение дома Ларкинов сидело в ней, как темная, мутная инъекция густой грязи, растекающейся по всему телу. Чтобы выкачать ее наружу, нужно было кому-то о ней рассказать. Но звонить Банни было слишком рано, а оттого, что она не может рассказать обо всем этом Генри – настоящему, ходящему, говорящему Генри, – Оливия испытывала величайшее горе, такой же силы, как в то утро, когда его разбил инсульт. Она ясно представляла, что сказал бы Генри. Всегдашнее его мягкое изумление. «Ничего себе, – сказал бы он негромко. – Ничего себе».

– Слева! – проорал кто-то, и мимо Оливии промчался велосипед – так близко, что она ощутила рукой движение воздуха. – Ну вы даете, леди, – бросил по пути этот инопланетянин в шлеме, и Оливия совсем растерялась.

– Вы должны держаться правой стороны! – раздался голос сзади. Молодая женщина на роликах. Голос ее не был злым, но добрым он тоже не был. Оливия развернулась и зашагала к машине.

Когда она пришла в пансионат, Генри спал. Так, щекой к подушке, он выглядел почти прежним Генри, потому что глаза его были закрыты – ни слепоты, ни пустого лица с неизменной улыбкой. Спящий Генри еле заметно хмурил брови, словно слегка тревожась, и это наделяло его лицо знакомым выражением. Мэри Блэкуэлл нигде не было видно, но одна из сиделок сказала Оливии, что у Генри была «плохая ночь».

– Что вы имеете в виду? – резко спросила Оливия.

– Перевозбуждение. Примерно в четыре утра мы дали ему таблетку. Так что он, наверное, поспит подольше.

Оливия подтянула стул к кровати и села, взяв Генри за руку под поручнем. Рука была по-прежнему красива – большая, идеальных пропорций. На протяжении долгих лет люди, следившие, как фармацевт отсчитывает их таблетки, наверняка испытывали доверие к этим рукам.

Сейчас его красивая рука была рукой полумертвеца. Он боялся этого, как боятся все люди на свете. Почему такая судьба выпала ему, а не (к примеру) Луизе Ларкин, остается только гадать. Догадка врача состояла в том, что Генри слишком долго принимал липитор или какой-то другой статин, поскольку холестерин у него был слегка повышен. Но только Генри был из тех фармацевтов, которые сами таблеток не пьют. А Оливия считала, что врач может катиться ко всем чертям. Она подождала, пока Генри проснется, чтобы ему не пришлось беспокоиться и думать, где она. Пока она пыталась умыть его и, с помощью сиделки, одеть, он был тяжелый и квелый и то и дело снова засыпал.

– Наверное, пусть еще поспит, – сказала сиделка.

– Вернусь после обеда, – шепнула ему Оливия.

Она позвонила Банни, но трубку никто не взял. Тогда она позвонила Кристоферу: с учетом разницы во времени он как раз должен был собираться на работу.

– С ним все в порядке? – мгновенно спросил Кристофер.

– У него была плохая ночь. Я позже еще раз к нему поеду. Но, Крис, я сегодня утром виделась с Луизой Ларкин.

Пока она говорила, он не произнес ни звука. Она сама слышала тревогу в своем голосе – то ли это было отчаяние, то ли оборона.

– Эта сумасшедшая предложила мне перерезать себе вены, – говорила Оливия. – Ты можешь себе такое представить? А потом сказала: нет, пожалуй, это будет слишком долго.