Оливия Киттеридж

Оливия сунула фотографию обратно в ящик, и взгляд ее выхватил другой снимок: Кристоферу меньше двух лет. Она уже и позабыла, какой ангельский вид был у него тогда, он казался только что вылупившимся существом, еще не нарастившим себе кожу – только свет, только свечение. Ты женишься на чудовище, и оно тебя бросит, думала Оливия. Ты уедешь на край света, через всю страну, и разобьешь материнское сердце. Но ты не пырнешь женщину ножом двадцать девять раз.

Она пошла в круглую комнату, улеглась на спину. Нет, Кристофер ни за что бы никого не пырнул. (По крайней мере, она надеялась.) Такое ему судьбой не предназначено. Это не заложено в его луковицу, посаженную в особую почву, в почву ее и Генри, а еще раньше – их родителей. Она закрывает глаза и думает о почве и о пробивающейся зелени, и в памяти всплывает школьный футбольный стадион. Она вспоминает, как в те времена, когда она была учительницей, Генри осенью иногда пораньше уходил из аптеки, чтобы поболеть за команду сына. Кристофер, которого никогда не тянуло к агрессивным видам спорта, большую часть времени сидел в форме на скамейке запасных, и Оливия подозревала, что его это вполне устраивало.

Была особая красота в осеннем воздухе, в молодых потных телах и перепачканных грязью ногах, в том, как эти юные мужчины бросались наперерез мячу, отбивая его лбом; в ликующих криках, которыми сопровождался гол, в том, как падал на колени вратарь. И еще были дни – она это помнила, – когда Генри по пути домой брал ее за руку и так они шли, два человека средних лет, в расцвете сил. Умели ли они в те моменты ощущать тихую радость? Скорее всего, нет. Обычно люди живут свою жизнь, не вполне осознавая, что они ее живут. Но сейчас она вспоминала об этом как о чем-то чистом и здоровом. Может быть, это и было самым чистым в ее жизни, те мгновения на футбольном поле, потому что другие ее воспоминания чисты не были.

Дойл Ларкин на стадионе не бывал – он учился в другой школе. Оливия не знала, играл ли он вообще в футбол. Она не помнила, чтобы Луиза хоть раз говорила: «Еду в Портленд болеть за Дойла, у него сегодня игра». Но Луиза любила своих детей, бесконечно ими хвасталась, со слезами на глазах рассказывала, как Дойл в летнем лагере тоскует по дому, – Оливия только что это вспомнила.

Понять все это не было ни малейшей надежды.

Напрасно она пошла к Луизе Ларкин, напрасно надеялась, что от вида страданий этой женщины ей станет чуточку легче. Это было неправильно. И смешно было думать, что Генри умрет только потому, что она ему разрешила. Кем она себя возомнила в этом мире, в этом странном и непостижимом мире? Оливия повернулась на бок, подтянула колени к груди, включила транзистор. Нужно поскорее решить, сажать ли тюльпаны, пока земля не замерзла.

Корзинка с путешествиями

Город – это церковь, и Грейндж-Холл, и продуктовый магазин, и сейчас этому магазину ох как не помешала бы покраска. Однако никто не скажет об этом жене хозяина – полненькой, низенькой, кареглазой, с маленькими ямочками под самыми скулами. Марлин Бонни была робкой и застенчивой и нажимала на клавиши кассового аппарата с осторожностью, и на щеках ее распускались розовые пятна; когда Марлин отсчитывала сдачу, видно было, что она нервничает. Но она была доброй и мягкосердечной и, пока покупатели рассказывали о своих проблемах, всегда внимательно слушала, чутко склонив голову. Рыбаки любили ее за смешливость, им нравились взрывы ее низкого, фыркающего хохота. И если она ошибалась со сдачей, а такое с ней бывало, она тоже смеялась, хоть и краснела до корней волос.

– Не больно-то хорошо я считаю, – говорила она. – Пожалуй, приз за устный счет мне не светит.

И вот теперь, в этот апрельский день, люди стоят на гравийной парковке у церкви и ждут, пока выйдет Марлин с детьми. Те, кто разговаривает, говорят шепотом, многие рассеянно глазеют в пространство, что не странно в таких обстоятельствах, а многие, опустив головы, смотрят в землю. Парковка тянется вдоль дороги и в конце приводит к широкой боковой двери продуктового магазина, которая в прежние времена часто бывала открыта летом, и люди видели, как Марлин играет с детьми в карты или готовит им хотдоги; хорошие дети; когда были маленькими, всегда бегали вокруг магазина, всегда под присмотром.

Молли Коллинз – она стоит рядом с Оливией Киттеридж, обе ждут вместе с остальными – только что оглянулась на боковую стену магазина и теперь произносит с тяжким вздохом:

– Такая милая женщина. Это просто несправедливо.

Оливия Киттеридж, ширококостная, на голову выше Молли, шарит в сумке, находит темные очки и, нацепив их, с прищуром взирает на Молли Коллинз, потому что ну надо же было брякнуть такую глупость. Откуда у людей эта дурацкая убежденность, что все должно быть справедливо? Но в итоге она отвечает:

– Она милая женщина, это правда, – и отворачивается, и смотрит через дорогу на набухшие почки форзиции возле фермерского клуба.