Он приехал в день поминовения

На верхнем этаже под неумелыми руками гремел рояль, и звуки водопадом бились о стены дома.

Жерардина Элуа на секунду подняла глаза к потолку, и ноздри ее вздрогнули. Затем она улыбнулась — не так, как улыбаются люди, довольные собой или желающие проявить учтивость, а судорожно, словно передернувшись в тике, — оперлась, чтобы унять дрожь в руках, о спинку стула, пододвинула его племяннику и бросила:

— Садитесь, Жиль. Вы хотите мне что-нибудь сообщить?

Почему голос ее в эту минуту так напомнил ему голос матери? Жиль не смотрел на Жерардину, и от этого иллюзия казалась еще более полной.

Он схватился за голову, прижался к стене, и его длинное худое тело затряслось от рыданий.

VI

Наверху по-прежнему играли на рояле, без конца повторяя пассаж, потому что пальцы пианистки— вероятно, Луизы — неизменно спотыкались на одном и том же аккорде. Но она не поддавалась соблазну обойти препятствие и просто повторяла всю пьесу сначала— ни медленней, ни быстрее.

Хотя глаза у Жиля были закрыты, он отчетливо представлял себе обстановку, в особенности обширный, низкий, забитый товаром магазин, где уже не горел свет и лишь стеклянные стенки конторки разливали вокруг желтый отблеск того же оттенка, что нагромождения такелажа. Повсюду с потолка свешивалась корабельная оснастка — сигнальные фонари, тали, ведра, еще какие-то бесформенные предметы, отбрасывавшие таинственную тень; в витрине слышался шорох — либо кот, либо крыса…

Жиль плакал, но, чувствуя, что тетка стоит у него за спиной, старался не всхлипывать, чтобы расслышать ее дыхание. Она должна сделать хоть какой-нибудь жест, проронить хоть слово. Не может же она до бесконечности стоять вот так, словно окаменев! Но проходили секунды, минуты, слезы мало-помалу иссякали, а Жерардина не шевелилась.

Не стоит ли ему самому повернуться и заглянуть ей в глаза? Быть может, она беззвучно плачет? Или, замерев от волнения, стоит с искаженным и бледным лицом.

Неожиданно она уселась за стол. Ножки стула негромко шаркнули по полу. Руки Жерардины легли на бумаги. Недобрый спокойный голос отчеканил:

— Скоро вы перестанете паясничать?

Жиль решил, что ослышался. Слезы его мгновенно высохли. Он постоял еще секунду, держась за голову, потом медленно выпрямился, медленно повернулся и увидел, что Жерардина, такая же невозмутимая, как если бы она разговаривала с клиентом, смотрит на него жестким взглядом.

— Все? — спросила она, когда Жиль всхлипнул в последний раз. — Теперь вы, может быть, объясните, что вам угодно?

Она не теряла времени даром и, пока Жиль плакал, успела обрести обычное хладнокровие. Никогда еще он не видел ее такой жестокой, такой собранной, и сам теперь не понимал, как несколько минут назад голос ее мог показаться ему голосом его матери.

Но он тоже успокоился. Чувствуя себя опустошенным и вялым, как бывало с ним после слез и в детстве, он опустился на стул, понурил голову и неуверенно пробормотал:

— Нельзя допустить, чтобы ее засудили, тетя. Вы же знаете: она ни в чем не виновата.

Жерардина Элуа обнажила в злобной усмешке крупные зубы.

— Нужно спасать ее, не так ли? Она одна идет в счет, только она!

— Дядю отравила не она, и вы это знаете.

Жиль и сейчас еще дорого бы дал, чтобы тетка возразила ему, но она не потрудилась сделать даже это.

— Вы уже отнесли векселя к следователю?

Жиль мотнул головой.

— Что вы ему сказали?

— Ничего, тетя. Послушайте… Я не знаю, что нужно сделать…

Не сиди она перед ним вот так, холодная, как булыжник, он заговорил бы по-иному. Еще минуту назад у него рвались с губ совсем другие слова. Он сказал бы ей: «Тетя, я знаю все и не могу вас осуждать. Я знаю, что вы были очень несчастны, что после смерти мужа вам пришлось бороться с такими трудностями, которые обычно не выпадают на долю женщины. Я знаю, что если вы кажетесь сильной, очень сильной и мужчины произносят ваше имя с почтительностью в голосе, то это лишь потому, что так нужно: вы же отчаянно сражаетесь за своих детей и торговый дом Элуа, который считаете их достоянием. Октав Мовуазен, притворившись, что пришел вам на помощь, отнял у вас то немногое, что оставалось. Когда ежедневно, в пять часов пополудни, он усаживался в этой конторке, он проделывал это как хозяин, требующий отчета и отдающий приказы. Он держал в руках судьбу ваших детей и вашу. А он был чужд человеческих слабостей, особенно жалости. Вы чувствовали, что Боб тоже опасен, что рано или поздно он наделает глупостей. Действительно, он нелепейшим образом сам выдал себя с головой Мовуазену. Тот потребовал, чтобы он уехал и завербовался в колониальные войска. Боб в Африке, предоставленный самому себе и своим порокам!.. Так ведь оно было, правда, тетя? Вы сплутовали, спрятали Боба где-то во Франции, верно? Но Мовуазен разгадал вашу уловку. Тогда вы и решили, что ему лучше умереть… Я сын вашей сестры, а не судья. Я говорю не от имени правосудия, и мне безразлично, будет убийца наказан или нет. Но вы знаете, тетя, что вместо вас обвиняют женщину, которая ничего не сделала. Вы знаете, что…»