Он пришел издалека

— Потому что они так устроены, — сказал Дэнни.

— Они не могут играть ни лучше, ни хуже. А с композиторами иначе. Нам надо много учиться.

Это удовлетворило смотрителя.

— Хорошо, тогда играй.

Он перенастроил контроль влажности вокруг пианино так, чтобы компенсировать влагу от дыхания Дэнни.

— Не моху, — Дэнни вдруг вспомнил о времени. — Может, завтра.

— Или, если хочешь, сегодня ночью, — предложил смотритель.

— Ночью мне очень даже подходит!

После этого Дэнни не один год упражнялся и играл в свое удовольствие. Он хорошо успевал по обычным предметам — это был вопрос маскировки. Впрочем, не так хорошо, чтобы его выбрали для специализации. Дэнни не рисковал выказывать настоящий уровень своих знаний. Ему приходилось на шаг обгонять программу, чтобы оценить, сколько требуется знать и вписаться в нужный уровень успеваемости.

Он стал старше и получил больше свободы. Все свободное время он проводил во Дворце Музыки. Упражнялся по утрам, по вечерам, а больше всего по ночам. Даже по забытым старым меркам он стал превосходным музыкантом. Он вечно жил на грани, и страх перед разоблачением оттачивал его мастерство.

В тот год, когда ему исполнилось четырнадцать, он пошел на концерт. Ничего странного, обычное дело. Он занял место на галерее, держался незаметно. В зале притушили свет, разговоры затихли.

На сцену вышла Горячая Пятерка Луи Армстронга. Сатчмо как живой, от первой до последней записанной ноты. Две трубы, корнет, два певца.

Труба выпевала чистые сильные ноты, вторая обвивала их танцем, подражая кларнету. Еще один Сатчмо, теперь с корнетом: стаккато в нижнем регистре. И Луи-певец в своем необычном ритме со знанием динамики вокала начинает песню. Пятый Армстронг поддерживает ансамбль скэтом. Вот она, Горячая Пятерка.

Это был образец вольного контрапункта и мелодики из давней музыкальной традиции. Забытые со временем и заново открытые джазом, пылко отридавшиеся и столь же пылко отстаиваемые ходы обрели наконец законное место в великом музыкальном сообществе.

Луи — настоящий Луи — не поверил бы своим ушам. И пришел бы восторг от этого исполнения. Ведь исполнял он сам, от начала до конца. Каждая нота была в то или иное время сыграна им — хотя не обязательно в той же последовательности. Сумей он во плоти разделиться на пять музыкантов — он бы исполнил эту музыку именно так.

Затем исполнялся квартет Карузо. Дэнни и его слушал с той же жадностью. Музыка каждый раз менялась, но в этой великой мелодии хватало места для каждого исполнителя.

А антракте к Дэнни привязалась девушка вдвое старше него. Знай она, сколько ему лет, даже головы бы не повернула, но Дэнни был рослый парень. Легко принять большой рост за зрелость, мальчишескую неразговорчивость — за немногословие искушенного знатока.

Девушка щебетала:

— По-твоему, разве не чудесно?

Дэнни молча кивнул.

— Я про то, что это же все мастера мирового класса. Лучшие всех времен всегда к твоим услугам.

— Не всех времен, — поправил он. — Как насчет Паганини?

— А что Паганини? — не поняла она. — Кто он такой?

Дэнни спохватился. Девушка не могла знать Паганини, ведь тот играл до появления звукозаписи.

— Один старый виртуоз, — отговорился он. — Я про него читал.

— Ну, раз мы его не слышали, мы по нему и не скучаем, — улыбнулась девушка.

Какая банальность!

— И не только он, — не выдержал Дэнни. — Ты сказала: всех времен. А что современные мастера? Ты их слышала? Где они?

— Да здесь же, — удивилась девушка. — На каждом концерте.

— Нет их, — уверенно отрезал Дэнни. — Мы живем заемной музыкой. Те композиторы ничего не знали о нашей жизни. Они не слышали, как садится возвращающаяся с Марса ракета. Не слышали, как гудят стоэтажные фермы. Разве они могли написать музыку, которая нужна нам?

Девушка ответила ему странным взглядом — словно только сейчас увидела.

— Ты очень молод, — сказала она, помолчав. — В юности почти у всех бывают такие мысли. — Она легонько тронула его за плечо. — Может быть, ты и прав, но вслух таких взглядов не высказывай.

И она отошла к своему месту.

К счастью, перерыв заканчивался, зрители потянулись в зал, и разговора в вестибюле никто не услышал. Но Дэнни сказал то, что сказал, и после этого слушать уже не мог. Оркестр составляли Казальс, Менахем, Хейфец, Сидней Беше, Сигети, но гармония была пустой, мелодии — вернее, сплав десятков старинных мелодий — жидкими и натянутыми.

Единственный композитор двадцать третьего века скрывался в теле четырнадцатилетнего мальчишки, и ему не для чего и не для кого было писать музыку.

Домой Дэнни вернулся в смятении. В его словах была правда, хотя он прежде сам ее не сознавал. Несколько дней он не играл, но потом вернулся к пианино и с новой яростью окунулся в упражнения.

Он много времени проводил в экспериментальной лаборатории. Возился со звучащими электронными устройствами — вроде бы без всякого смысла. Казалось, у него ничего не выходило, и через полгода Дэнни остыл к опытам. Но за это время он успел втайне соорудить маленькое устройство.