Она не умела стрелять

– Знаешь, милая, – Жорик подходил к ней близко и напряженно смотрел в глаза, – если я явлюсь на работу, как отряшище, меня уволят. Это тебе можно ходить, в чем попало, а мне нет, – Лекса отводила взгляд в сторону, а он демонстративно швырял несколько сотен гривен на стол в кухне и неделю с женой не разговаривал, делая вид, что до глубины души оскорблен ее неуемными аппетитами.

Сцены были довольно унизительны, но у Жорика реакция жены вызывала удовлетворение – она была зависима от него и все больше впадала в эту зависимость, страдая от собственного чувства вины. Со временем Александра стала просить деньги реже, занимала у матери, сама одевала детей на свою скромную зарплату, как могла, оплачивала газ, свет, воду, экономя каждую копейку. И Жорик ей в этом не препятствовал. Иногда он начинал испытывать легкие угрызения совести, но потом вспоминал собственное детство – злое, голодное, наполненное тоскливым одиночеством, и с каким-то садистским злорадством придумывал для своей жены новые моральные пытки. В конце концов, она свою долю счастья и благополучия получила, теперь его черед.

Уверенный, что такое состояние дел – более или менее выгодное для него, будет продолжаться бесконечно, он упустил момент, когда жена сумела подать иск и добиться развода. Это была первая крупная неудача после стольких лет относительного благоденствия. В тот момент он успел погасить пламя, уговорив жену молчать. И вот – снова неприятности, да еще какие! При мысли о том, что он о ней ничего не знает, и Лекса действительно могла быть замешана в убийстве, у Жорика похолодело в позвоночнике. Он окинул взглядом свой кабинет, будто впервые увидел, равнодушно задержался на фотографии детей в фигурной рамке сердечком. Ощущение близкой катастрофы стало настолько сильным, что ему захотелось взвыть. Но Георгий Романов сдержался, ни один мускул не дрогнул на его красивом мужественном лице. Уняв внезапное сердцебиение, он открыл пухлую папку с договорами и принялся за работу. В конце концов, его еще не уволили, и, возможно, к вечеру все образуется. Ее обязательно найдут.

Но сосредоточиться на работе не получилось – мысли бились в голове перепуганными птицами, он никак не мог заставить себя успокоиться. Почему именно сейчас, когда Лекса пропала, у Жорика возникло ощущение, что так хорошо выстроенный порядок нарушен безвозвратно? Будто вернулся бумеранг его собственного горя, закинутый им когда-то как можно дальше, и широкая светлая полоса новой жизни, обещавшая никогда не заканчиваться, резко потемнела.

В детстве Жорик никого не любил – причин не было. Мать, постоянно избиваемая отцом, попала под машину, когда ему было шесть лет, он ее почти не помнил. Из того тоскливого времени в памяти осталось запойное пьянство отца, пока мать неделю умирала в реанимации, надрывный плач соседки, похороны. Потом были многочисленные тетки и бабушки в разных уголках страны – в каких-то богом забытых деревнях, подальше с глаз отцовских. Жорик кочевал таким образом почти пять лет. Когда отец снова женился, Жорик вернулся домой, но пробыл там недолго. Родился брат, и старшего сына определили в интернат, чтобы не мешал. Там Жорик быстро научился воровать еду, искусно лгать, притворяться больным, выгораживать себя и оговаривать других – только так можно было получить бонусы в виде хорошей одежды, сладкого печенья и покровительства воспитателей. Несколько раз его избивали, пытаясь наказать за сексотство, потом оставили в покое. Не он один подличал – каждый в детдоме выживал, как умел, все были брошенными, несчастными детьми.

Вышвырнутый из родного дома, словно никому не нужный блохастый щенок, Жорик к пятнадцати годам разучился страдать. Он даже стал гордиться тем, что способен жить сам по себе – независимый и свободный от привязанностей. Спасался он в библиотеке, перечитывая Джека Лондона, Диккенса, Чейза, Жюля Верна, Бредбери, Саймака, составлял карты героев, размышлял над мотивами их поступков, тщательно анализировал – каким образом они завоевывали мир, и какова была плата за полученные блага. Вымышленная реальность стала для Георгия Романова настоящей, а настоящую он возненавидел так же, как и свою семью.

В старших классах, позаимствовав этот интересный прием у одного из литературных героев, он научился глубокомысленно молчать, и эта привычка скоро сослужила ему полезную службу. Его недетское спокойствие даже при бурных спорах вызывало уважение, как будто он знал нечто такое, чего не понимали спорящие. Если его спрашивали, почему он молчит, Жорик равнодушно пожимал плечами и уходил в сторону, будто предмет спора не стоил его внимания. Это производило впечатление.