Она не умела стрелять

А Виолетта? Он с тоской подумал, что Виолетты в его жизни больше не будет, как и Александры. Так и придется ему с верным Геной скитаться по дальним провинциям и новым филиалам. А что, это тоже выход! Будет томить его неугасаемая печаль по светлой Александре, будет он иногда забредать на утренние службы в местные соборы, не понимая, какую свечу зажечь – за здравие или за упокой. А потом, окончательно измаявшись, внезапно умрет. Пускай это будет сердечный приступ, как у отца Александры. И хорошо, чтобы быстро, без мучений. «Да, сломала меня Ефросинья», – он подумал об этом с отстраненным равнодушием, будто его окончательный внутренний надлом был вполне ожидаемым.

Настоятельница приветливо поздоровалась, окинула внимательным взглядом его лицо:

– Доброго тебе здравия, Родион. Что случилось?

– Пойдем прогуляемся, матушка.

Гена остался протирать забрызганные стекла, а они вдвоем медленно пошли по аллее между спящими соснами к приземистой беленой церквушке. Родион заговорил первым.

– Что делать, если душа неспокойна? Смутила ты меня в прошлый приезд, покоя мне больше нет. И встреча была, только беда случилась с этой женщиной.

– Умерла?

– Я не знаю. Хочется верить, что жива. Пропала.

Они замолчали и скоро вошли в открытые двери. Родион был здесь впервые и остановился на пороге, пораженный чистотой и домашним уютом церквушки. На полу лежали домотканые половики, в вазах стояли аккуратные сухие букеты. Благодаря тщательно выбеленным стенам помещение казалось светлым, несмотря на низкие оконца.

Матушка за его спиной тихо спросила:

– Скажи ее имя.

– Александра.

– Я пойду к алтарю, побудь здесь.

Он резко повернулся к ней:

– Не уходи, Ефросинья. Мне с тобой почему-то легче. Просто поговори со мной.

Ефросинья вздохнула.

– Если я скажу тебе молиться, ты не послушаешь.

– Я не умею.

– Давай вместе.

Она взяла его за руку, подвела к алтарю, за которым находился огромный, в человеческий рост, деревянный крест с мощами святых, и начала тихо читать «Отче наш». Голос ее эхом разлетался по небольшому помещению, незнакомые слова заполнили уставшее от мыслей сознание, душа в этот момент сделалась незащищенной, Родиону стало нестерпимо жаль себя, Александру и даже одинокого неприкаянного Гену. На глазах выступили неожиданные слезы. Острая болезненная тоска заполнила его до краев, разрывая мозг на части, в груди защемило.

Когда молитва была прочитана в третий раз, боль отпустила также внезапно, как и пришла. Родион неумело перекрестился сложенной щепотью и первым вышел из церкви. Горло сдавило, говорить расхотелось, будто он навсегда попрощался с женщиной, которую мог бы полюбить всем сердцем, и молитва была, на самом деле, заупокойная.

На стоянке они оказались не одиноки – недалеко припарковались старенькие «жигули», из которых вышли перепуганные молодые мужчина и женщина, очень скромно одетые. Гена открыл багажник, достал солидные пакеты с гостинцами, передал их в руки матушке Ефросинье. Та поблагодарила, перекрестила их обоих. Гена постарался сделать серьезное одухотворенное лицо, хотя, на самом деле, не понимал, зачем рассудительного Родиона к иконам потянуло, но со своим уставом в чужой монастырь лезть не собирался, молчал. Краем глаза он отметил, как молодые возле «жигулей», сиротливо прижимая к себе бутыль с постным маслом и два пакета с мукой, осуждающе глянули и на его внушительную машину, и на объемистые пакеты, поставленные настоятельницей на скамью.

Родион тоже обратил внимание на соседей по стоянке и горько подумал о том, что, чем солиднее внешний антураж, тем больше «скелетов» похоронено под его блестящей поверхностью, но молодые ребята об этом пока ничего не знали. Искренне позавидовав их неопытности, он вдруг задал себе вопрос: «Интересно, а как бы я стал жить, если бы в моем распоряжении были ржавые «жигули», масло и пакет с мукой?»

И неожиданно ответил: «Хорошо бы жил, свободно…»

…Эту ночь Ксана почти не спала, временами проваливаясь в короткий сон и снова просыпаясь. Нестерпимый холод был невыносимым, пробирал до костей. Она тщетно куталась в сырые полуистлевшие тряпки и вспоминала, как хорошо было на заброшенной даче, под старыми ватными одеялами. Та ночь уже виделась в памяти уютной, теплой, в ней она была защищена. Здесь, в горах, на морозе, Ксана почувствовала себя голой – тонкие джинсики и синтепон куртки, казалось, еще больше выхолаживали ее тело. Ломило пальцы рук и ног, трудно было дышать ледяным воздухом, била крупная дрожь, унять которую никак не удавалось. За стеной сонно похрапывали собаки. Временами храп прекращался, они начинали брехать, затем снова успокаивались. В кошаре с другой стороны сарая, ворочались овцы. Тьма казалась непроглядной, еще более безысходным было ее положение.