Она уходит по-английски (СИ)

Дальше все пошло как по маслу. Они доделали все, осторожно установив ритм в границах от 80 до 130 ударов в минуту, учитывая молодой возраст. Так сказал Лев Анатольевич, мне подмигивая: "Парень молодой. Ему 60 будет маловато. Пусть 80 стоит и до 130 разгоняет. С девчонкой ведь нужна проворность". "Проворность мне сейчас нужна лишь в туалете, - подумал я".

Зашивали уже на живую. Мы выбились из временного интервала и наркоз больше не действовал. Колоть еще не стали. Опасно. Сказали терпеть. Терпел. Крючком, как на голавля, и толстой медицинской ниткой зашивал молодой хирург-ассистент Марат. Ощущения непередаваемые, но после пережитого казались пустяком.

- В реанимацию?

- Нет. Зачем. У нас все хорошо. В палату. Позвоните на пост.

- Сейчас, Лев Анатольевич.

Хирург похлопал меня по плечу, сказав, что я молодец, и вышел.

Я услышал его голос за дверью:

- Я завтра к нему зайду еще раз с чемоданом. Посмотрим, что к чему, но все вроде нормально. Будет на одном проводе работать желудочковом. Если удержит, то так и оставим. Если нет, то будем пробовать еще раз. Парень, кстати, чуть Богу душу не отдал.

Я лежал и смотрел, как мерцает лампа под потолком. Как моя жизнь сейчас мерцает. Никак не хочет уходить. Все медлит зачем-то в очередной раз. Когда меня везли назад в отделение, совсем стемнело. Сестры еще паче поносили весь мир, своих мужей с детьми в придачу, а я думал:

- Ведь я мог опять встретиться с Валерой. Мог ведь? Или нет? Или это был результат больного воображения на краю от недостатка кислорода? Лучше, наверное, не встречаться с ним больше хоть во сне, хоть наяву.

В палате меня уже ждал отец. Я рассказал ему вкратце, как все прошло, опустив непредвиденный эксцесс. Подумал, что не буду сгущать краски. Поел остывшей тушеной капусты, запив несладким чаем, и лег отдохнуть. Мысли мелькали, как комары летом. Мелькали и кусали.

- А что если бы со мной действительно случилось самое плохое"? Что если бы я все-таки подпортил статистику Льву Анатольевичу? Отец бы сидел в палате, дожидаясь меня, ничего не подозревая, мама бы дома ждала звонка от отца, как все прошло.

Я постарался отогнать эту мысль.

Часы показывали уже одиннадцать. Медсестра зашла и померила сахар глюкометром, проткнув мне палец иголкой.

- 11,4, - сказала она спокойно и ушла.

- Много, - также спокойно сказал я.

Через десять минут она вновь зашла и уколола в плечо инсулин.

- Дежурный врач сказал сделать укол, - словно слыша вопрос, ответила она мне.

Дверь вновь захлопнулась.

- Пап, слушай, родители Кати к нам не заходили? Не звонили насчет меня?

- Нет, - ответил он угрюмо.

- Понятно. Ладно, я спать буду. Поставь мне утку поближе.

Утром, как обычно, меня разбудили в шесть часов для замеров давления, уровня воды в организме, сахара. Я попросил отца помочь отвести меня в туалет, где я умылся. Ноги тряслись, превратившись в худые палки. Правое бедро вплоть до паха было синим, как баклажан, от уколов. Я посмотрел на себя в зеркало и понял, что постарел лет на пять минимум. Кажется, даже морщины и седые волосы появились. Попытался улыбнуться сам себе, но не вышло.

До завтрака было еще почти три часа, и перед первым приемом таблеток я попросил вскипятить воды и заварить мне черного чаю, чтобы хоть как-то забить привкус химии во рту. В палате был кем-то из прошлых пациентов оставлен старенький телевизор, с одним работающий каналом. Отец включил.

В стране ничего не изменилось. Все также реклама обещала рай за какие-то смешные деньги, женщины манили женщин покупать новые пальто и шубы, мужчин заманивали на покупку новой машины, говоря, что именно вы ее заслужили, именно она достойна вас. В новостях опять врали со всех сторон, а от правды становилось еще хуже, чем от вранья. Я попросил выключить. Сделал глоток чая.

- Вот так. Если бы я остался "там", то тут вряд ли бы что-то от этого изменилось. Вряд ли бы мир заплакал или начал скучать. Некогда. Незачем. "А до свадьбы заживет, а помрет, так помрет", - как пел Виктор Робертович Цой.

Странное ощущение. По факту я жив, но, по сути, нет. Прежнего Максима нет. В зеркале сегодня я видел кого угодно, но не Максима. Это был чужой мне человек, страшный, пустотелый, потерявший очень многое, и поэтому страшный. Такого нужно изолировать. Дать группу инвалидности и изолировать от общества. От жены. От всех.

Катька больше не звонит. Не пишет. Странно, ведь она должна была сказать о разводе своим. Почему же они никак не реагируют? Ведь семья их дочери рушится. В их глазах мы были идеальной семьей. Что же так? Почему ноль реакции? Неужели им все равно? А может, они даже рады? От этой мысли по телу пробежал холодок, и внизу живота кольнуло. Затошнило. Попросил сходить отца взять на посту две таблетки но-шпы.

Утром зашла Елена Николаевна. Смерила давление. Послушала ритм. Сказала, что сейчас особо нет смысла снимать пленку ЭКГ, ритм искусственный.

- Ноги отекают, Максим? - спросила она, надавливая пальцем на кожу возле ступни. - Не замечал?

- Нет вроде. Не отекали. Только сердце бьется как-то странно. Заснуть мешает.

- Как именно?