Они были мне другом

Я стал уставать, но страх по инерции толкал ногами землю, земля становилась тяжелее с каждой секундой, и проталкивать её под собой было уже невыносимо, я перешел на шаг, так было легче. Суженный испугом взгляд ширился и обретал ясность, я оказался на площади. Отовсюду спешили люди, разливая по щекам фонтанчики теплого пара дыхания. Огромные стекла торгового центра, пропускали сквозь себя картинки довольных людей, которые беспечно прохаживались между витринами и, зевая, ссыпали в свои сетчатые тележки цветастые коробочки и неуклюжие свертки. Кто-то сидел за столиком и жевал румяную булку с торчащими из неё сочными листьями салата и бледно-розовым блином влажной ветчины. Я старался не смотреть на еду, но взгляд не оторвать: желудок воет и проклинает меня за это, а рот заполняет сладковатая влага слюней, я проглатываю её, и желудок начинает меня ненавидеть ещё сильнее. Я иду мимо входа, его автоматическая дверь распахнулась, обдавая меня ароматами свежего хлеба, я невольно становлюсь рабом этих запахов, и дверь втягивает меня, нежно приняв в свои тёплые недра. Вдруг стало шумно, гул голосов, гул колёс вездесущих тележек, сквозь него прорезаются пищащие штрихкодами кассы. У касс вереница людей и пахнущая тёплым супом старушка, она, улыбаясь, выуживает из кошелька непослушные монеты и поправляет неудобную шапку, её ждет кассир и нервная, спешащая куда-то очередь, давящая бампером тележки на соседа спереди. Я не понимаю, куда спешат эти люди: сейчас же суббота и на работу не надо, но они толкают друг друга и злобно смотрят на нерасторопные пальцы старушки. Я иду к лестнице и поднимаюсь на второй этаж, там есть магазинчик, торгующий всякими красивыми мелочами, я очень люблю рассматривать его витрины. Я вхожу туда, задев санками шар старинного глобуса, он ожил, меридианы закружились вокруг полюсов, горные хребты, моря и пустыни сменяют друг друга на фоне глубокой синевы океанов. Пожилой продавец в очках, в золотистой оправе, окинул меня своим взглядом, затем посмотрел на кружащийся глобус и уткнулся в тетрадь, лежащую перед ним – мне стало неловко. Я тихо подошёл к витрине и начал разглядывать красивые вещи, мои глаза сверкали их бликами. Каждая вещь лежала в черном, бархатном саркофаге, я смотрел на фамильные склепы перочинных ножей, пишущих ручек и портсигаров. Наконец я остановился на хромированном механическом карандаше, он писал тонкими грифелями. Я смотрю на него, я вижу красоту его безупречного стального тела, я представляю его приятную тяжесть, представляю, как он красиво рисует черную линию на белом поле листа.

– Вы хотите посмотреть этот карандаш? – спросил продавец. Его лицо показалось суровым и нетерпимым к тем, кто не хотел ничего покупать.

Я покраснел и был не в силах поднять глаза, я еле ответил: «Нет, спасибо.»

– Почему? Я же вижу, как ты на него смотришь каждый раз, когда приходишь сюда, неужели ты не хочешь рассмотреть его поближе или, может быть, ты хочешь его сразу купить?

Я покраснел ещё больше.

– Наверно, для такого юного молодого человека двести восемьдесят рублей – большая сумма?

– Да, – сказал я, всё так же не поднимая глаз.

– Это похоже на правду, – продавец вздохнул, изображая сожаление.

– У Пети Волкова есть точно такой же карандаш, мы сидим за одной партой, – сказал я, немного смелея.

– Так тебе нужен этот карандаш потому, что такой есть у Пети?

– Нет, мне кажется, что этот карандаш рисует намного лучше моих карандашей. А Петя вообще рисовать не умеет.

– Ты знаешь, – сказал продавец и закрыл тетрадь, – я не так хорошо разбираюсь в детях, но всё-таки я уверен, что ты хочешь этот карандаш, потому что он есть у другого, но не у тебя.

– Но, зачем ему такой карандаш, если он всё равно рисовать не умеет, это несправедливо – пусть отдаст его мне.

– А ты бы отдал кому – нибудь этот карандаш?

– Нет. Я хорошо рисую, а Петя рисует каких-то дебильных уродцев, у них вместо рук кружочки.

– Ты не думаешь, что Петя размышляет так же, как ты? И в его глазах уродцы получаются у тебя.

Я поднял глаза и посмотрел на продавца.

– Нет, я никогда об этом не думал.

– Хорошо, – сказал он, его лицо подобрело, и я уже не хотел опускать глаза, – ты можешь забрать карандаш, а деньги принесёшь потом, когда накопишь.

– Вы серьезно?

– Совершенно серьезно, – продавец качнул головой, его веки сомкнулись на миг.

– А вдруг, пока я буду копить, вы умрете от старости?

Продавец рассмеялся, – я надеюсь доживу до этого.

– Нет, я всё равно не возьму карандаш, мне кажется, я не верну вам деньги. Когда у меня будет двести восемьдесят рублей, я забуду про вас и потрачу их на что-то другое, ведь карандаш уже будет моим.

– Ну что же, спасибо за честность, видимо, ты хороший человек.

– Не такой уж я и хороший, я плохо учусь и часто дерусь в школе, и поэтому маму туда вызывают, она потом меня сильно ругает и говорит, что я плохой и злой.

– Даже у самых нехороших поступков бывают свои причины. Взрослым проще осудить тебя, чем понять, почему ты это делаешь. А ты как думаешь, почему ты дерёшься?