Опасная профессия

Небосклон закрылся тучами, солнце взошло незаметно. Я лежал без движения и ждал. Тамара Игоревна мирно дремала на моем плече, хотелось повернуться: спина затекла, не будить ее я не мог, и продолжал лежать и разглядывать потолок, стараясь ни о чем не думать, хотя бы сейчас, в эти безмятежные утренние часы. Забыться сном, пусть недолгим, но освежающим, дарующим надежду на решение всех проблем с пробуждением, когда организм полон сил и энергии, когда хочется действовать и совершать поступки.

Около семи я заснул и проснулся довольно поздно; все тело ломило; когда я повернулся и открыл глаза, то увидел, что Тамара Игоревна уже встала. Теперь она не уходила к себе под утро, теперь все стало иначе.

Я смотрел на нее и молчал. Молчала и она, видя, что я проснулся и чего-то жду, не то от нее, не то от себя самого. Молчание это казалось мягким, бархатистым, лишь неприметное ожидание первой произнесенной вслух фразы вносило легкую ноту диссонанса.

Тамара Игоревна заговорила первой, она спросила, как я проспал остаток ночи, я отшутился какой-то глупой и никчемной фразой и бархатистое молчание, томная интимность его исчезла, растворяясь в неверном свете наступившего дня.

Я хотел сказать, но не знал, с чего начать и чем кончить. Говорить мне требовалось объясниться сейчас, более подходящего времени, наверное, и не найти. Конечно, она догадывалась, что со мной не все ладно, что во мне произошла какая-то перемена, для нее – перемена, ибо все прежние изменения в отношениях касались только ее, но не только ее бесконечно волновали и мучили.

Мы познакомились больше двух недель назад, одиннадцать дней я живу у Тамары Игоревны, пользуясь всеми благами гостя-любовника; Наташа попросту перестала обращать внимание на нашу связь. И на поведение матери, на ее выражение лица, когда она мгновенно оборачивалась при моем появлении, а на щеках играл румянец, губы невольно складывались в улыбку; на жесты, которыми она во время наших бесед старалась подчеркнуть недвусмысленность нашего положения, кажущегося ей достоянием лишь нас одних; на фразы, которые она обращала ко мне, на легкие прикосновения тонкими пальцами к руке во время беседы. На все то многое, чего я был удостоен как лицо, взволновавшее в Тамаре Игоревне кровь и душу. За прошедшие дни хозяйка дома очень изменилась. Первые минуты нашего знакомства запали в душу, я помню и сейчас их со всеми подробностями: выражение лица Тамары Игоревны, с которым она приветствовала меня, ее неловкие жесты, приглашение пройти в дом, беспокойный разговор на отвлеченные темы в гостиной, возвращение к автомобилю…. Как все это не похоже на ее нынешнюю. Как и она не похожа на собственный образ двухнедельной давности.

Я понимаю, что получил в награду любовь этой женщины как милость, как снисхождение. Но за что мне награда, только лишь за мое появление вовремя в этом доме, или за то, что я сотворил месяц, нет, уже больше, назад, сделав Тамару Игоревну вдовой? Я вернулся к ней потому, что не мог пожелать себе большей дозы адреналина, лучших ощущений, которые пытался создавать в годы юности, нго так и не испытал ни разу. Конечно, не адреналин решает все, не моя неудачно сложившаяся карьера. Дело в том, о чем я имею смутные представления, и о чем не хочется говорить.

Наверное, это следует назвать духовной свободой. Дальше этого понятия лучше не заходить, вызнавая, из каких каких тайных желаний вырос тот событийный ряд, что привел меня в дом убиенного мной же депутата Госдумы и теперь сперва робко, а потом все настойчивей с каждым днем – уже до кошмаров дело дошло – стучит в мое сердце и требует, требует… своего продолжения, наверное, так. То, что я сорвал с глубин подсознания стопорный кран, стало ясно, когда я покинул в спешке город и ждал, затаившись, каждый день свежих газет, с болезненным нетерпением разворачивал их и просматривал, держа трясущимися от волнения руками – сегодня или все же, может быть, завтра? – тогда же я понял, что обуздать себя самого станет непросто. Вначале я не хотел лишаться странной свободы, которая, верно, дается смертникам, ожидающим палача в ближайшие сутки. Свобода бессмысленных действий, никчемных поступков, от которых тошно становится самому безумцу.

А со мной? Разве со мной произошло хоть что-то? Кроме отпечатков недавних событий я не нахожу тех устремлений, что дали бы мне, наконец, робкий шанс на осуществление голубой мечты юности, которую каждый из нас, кто так и остался с надеждами, лелеет в своей душе. И там же душит, заваливая прожитыми в суете годами. Она еще томится, эта мечта, пытается вырваться. Но бесполезно: поломаны крылья, сил больше нет, ее сломил груз предрассудков, общественного мнения, боязнь казаться не тем, приспособиться ко всему, что является благонадежным с точки зрения подавляющего все большинства.