Опасная профессия: писатель

Сначала Андронников брал уроки «у Лермонтова», а позднее занялся исследовательской деятельностью о поэте. И заставил любить Лермонтова всю страну. Но к Михаилу Юрьевичу Ираклий Луарсабович шел извилистой дорогой. Был лектором в Ленинградской филармонии, работал в редакции «Литературного наследства», секретарем академического издания Пушкина. А главное – продолжал изображать знаменитых людей. Выступал в частных компаниях и на сцене, представляя собою по существу театр одного актера. Андронников в целом продолжил традицию актеров-рассказчиков Ивана Горбунова, Александра Закушняка, Владимира Яхонтова. Но если они в основном читали со сцены литературные произведения (Закушняк был создатель жанра «вечеров рассказа», начинал в Одессе в 1910 году с «Вечером интимного чтения» – Чехов, Мопассан, Марк Твен, Шолом-Алейхем), то Ираклий Андронников входил в их образы и от их лица создавал целые новеллы. Так он, к примеру, исполнял монологи о людях прошлого – Пушкине, Тургеневе, Толстом, Чехове, удивительным образом проникал в суть изображаемого лица, и все, что он говорил, звучало очень естественно.

«Он – гениален. Абсолютный художественный вкус», – так писал об Андронникове Корней Чуковский, который был большим его поклонником. Запись из дневника Корнея Ивановича от 7 июля 1953 года: «Был вчера с Фединым у Ираклия. Об Ираклии думаешь равнодушно, буднично, видишь его слабости – и вдруг за столом мимоходом изображает кого-нибудь – и снова влюбляешься в него, как в гения».

Андронников блистательно изображал многих, но его «красный граф» Алексей Николаевич Толстой, «хрюкающий и хмыкающий» – бесспорный шедевр. Его сохранил в памяти и записал Валентин Берестов. Вот он:

«Царское, тогда Детское село. Алексей Толстой с Ираклием Андронниковым заняты какой-то общей срочной работой. Звонок в дверь.

– Ираклий, будь другом, спустись и скажи, что я уехал, умер, словом, отсутствую. В этом доме невозможно работать.

– Здравствуйте! – приветствует Андронникова незнакомка, указывая на человека, чье лицо Ираклий Луарсабович уже видел в газетах. – Это знаменитый немецкий режиссер Эрвин Пискатор. Я – его переводчица. В доме Толстых прекрасно знают иностранные языки. Поэтому я оставляю господина Пискатора и уезжаю. Надеюсь, Алексей Николаевич найдет способ отправить гостя в Ленинград.

Андронников поднимается на второй этаж к Толстому.

– Это кто же такой Эрвин Пискатор? Немчура, что ли? Откуда эта бабелина взяла, что в доме Толстых так уж прекрасно говорят по-немецки? Туся, – обращается он к жене, поэтессе Наталье Крандиевской, – ты говоришь по-немецки?

– Нет, Алешенька. Это ты говоришь по-немецки.

– Это правильно. Я говорил по-немецки. Но после одного случая за обедом у датского консула Федора Ивановича я зарекся говорить по-немецки. Значит, дело было так. Я рассказывал, как я охотился на уток. Вложил заряд. Прицелился. И вместо глагола «бесшиссен», что означает «выстрелить», ляпнул «бешайзен», что означает «издать неприличный звук». После чего радостно сообщил, что утка упала замертво. Немчура гоготала, будто черти ее щекотали бороной. И теперь, сам понимаешь, у меня психологический шок. Немецкий смыло с извилин моего мозга! Куда делась эта стерьва? Туся! Готовь обед. Хоть покормим человека.

Толстой приветствует гостя и ведет его в сад.

– Гутен так, герр Пискатор. Яволь… Куда делась эта лярва? Геен зи битте шпацирен. Это я, к твоему сведению, зову его погулять. Дас ист майн гартен. Майн кляйне гартен. Ди розе! Ди розенблюмен! Это я показываю ему мои розы. А вот одинокая сосна. Как в стихах у Гейне. «Айн фихтенбаум штейн айнзам». «На севере диком стоит одиноко»… Это забор. В нем дырки. Творчество – акт интимный, а ребятишки глазеют. Сколько раз просил заделать дырки, но мои слова в этом доме – простое сотрясение воздуха. Пошли обедать. Геен зи битте миттаг эссен!

За обеденным столом:

– Даст ист руссише водка, по-вашему, шнапс. Я настаиваю ее на черемуховых листьях и сиреневых почках. Она оказывает чрезвычайно вредное действие на почки, и после нее приходится пумповать пузырь. Тинкен зи битте! Ваше здоровье! Тринкен зи нохайнмаль! Куда подевалась эта зараза? Человека оторвали от работы, меня оторвали от работы. Приперся издалека, хочет узнать о творческих планах. Тринкен зи нохайнмаль! Ваше здоровье! Йетят их шрайбе айне гроссе романе… Кажется, пошло, разговорился! Это я ему рассказываю о Петре Первом. Как сказать по-немецки «Петр Первый!? «Петрус Примус!» Нет, это латынь! Петер дер Эрсте. Гроссе романе! Интерессантес! Черт, как же по-немецки «второй том»? Вспомнил! Цвате тайль! Зер интререссантес тайль! Тринкен зи битте! Ваше здоровье! Туся! Давай первое!

Тарелки с супом повергают его в изумление.

– Что это такое? Я спрашиваю, что это такое?

– Алешенька, это перловый суп.

– Значит, вопрос ставится так. Или я – писатель и работаю в литературе, или я ем эти со-о-пли! Эссен зи битте. Айне гуте зуппе! Тринкен зи нохайнмаль! Ваше здоровье!

– Алешенька! Но ведь мы не знали, что будут гости.